Я не ответил. Мне было слишком страшно. Как и всем остальным, мне хотелось убежать отсюда. Он наклонился ближе, так что его нос почти касался моего:

— Сын?

— Да, сэр.

Он осторожно положил мои руки на клавиши.

— Выпусти это.

Я посмотрел на свою грудь, куда он недавно указал, и прокричал в ответ:

— Что выпустить?

Он улыбнулся:

— То, что создает песню.

Так я и сделал.

Мои дрожащие пальцы ударили по клавишам, извлекая аккорды, и я заиграл со всей силой испуга и отчаяния, скопившейся внутри. Чем сильнее дул ветер, чем выше вздымалось пламя, чем громче хлопала парусина у меня над головой, тем крепче я цеплялся за ножку скамьи и тем громче я играл. Темная гроза растянулась на десять миль во всех направлениях, постепенно успокаиваясь лишь на окраинах скотного выпаса мистера Слокомба, расположенного за нами.

Можно сказать, нам еще повезло. В прерии, на расстоянии пяти миль от нас, молния ударила в бак с пропаном, размером с двухколесный прицеп. Издали это выглядело как белая вспышка, разорвавшая завесу тьмы. Последовавший за ней звуковой удар едва не оторвал меня от скамьи. Все чувства, которые я испытывал, слетали с моих пальцев; наверное, это был защитный механизм художественного самовыражения. Я играл так громко и энергично, как только мог.

Я не сознавал, что хотя гроза полностью завладела моим вниманием, все остальные, кто находился в шатре, сосредоточились на другом. Они больше не кричали, не толкались, не опрокидывали стулья. Они просто стояли и смотрели. И большинство из них смотрели в мою сторону. Я взглянул на Биг-Бига, гадая о том, какую песню он бы хотел сыграть, но он стоял и тоже смотрел на меня. Он не пел, даже не открывал рта. Я посмотрел на отца, но он тоже не пел, а сидел, положив руки на колени. Потом я посмотрел на остальных людей, и хотя вокруг бушевала гроза, дождь здесь, под металлическим каркасом шатра, на котором лишь кое-где болтались куски парусины, прекратился. Вода текла по моему лицу, но на вкус она была соленой. Мои пальцы были скользкими от влаги, но пианино оставалось сухим, и вокруг него тоже было сухо. Значит, вода появилась не от дождя.

Потом я услышал звук, очень красивый звук. Мне казалось, что я уже слышал его раньше, но, может быть, только во сне. Он был похож на эхо за углом. На звук далекой сирены. Лишь когда я закрыл глаза, то осознал, что звук исходит от меня. Я пел, — пел так громко, как только мог: «Господь, мой Бог…»

Звук собственного голоса удивил меня.

Отец встал, вынул из кармана медиатор, повесил Джимми на плечо и начал мне подпевать. Его глубокий баритон заполнил нижний регистр, куда не мог дотянуться мой ломающийся голос. Биг-Биг заново собрал разбежавшийся хор, и я толком не знаю, что произошло потом. За тридцать шесть лет, прошедших с тех пор, я не раз пытался отыскать смысл произошедшего, но не смог. Мой рациональный разум не мог этого постичь. Так всегда происходит, когда речь идет о музыке. Человек воспринимает ее сердцем, а не разумом.

Я не знаю многих вещей, но одно знаю совершенно точно: гроза отступила прямо у нас на глазах, и ливень стих так же быстро, как и начался. Небо прояснилось, десять миллиардов звезд смотрели на нас, и в воздухе появился терпкий привкус сырой земли, какой бывает только после дождя. Люди вернулись, расставили опрокинутые стулья, расселись и вели себя вполне миролюбиво. Не знаю, как долго я играл, но помню, что потом отец часто шутил: «Первой песней, которую мой сын исполнил перед публикой, был хит Элвиса Пресли».

Мой отец любил Элвиса.

Вслед за грозой отец произнес проповедь «Мы не одни». Это было вполне разумно с учетом того, что мы недавно наблюдали первый раунд грядущего Апокалипсиса. Но пока отец говорил о том, как «некоторые принимают ангелов» и «поэтому мы окружены великим множеством свидетелей», мое внимание было сосредоточено на человеке, сидевшем на пианино. Он забрался туда во время грозы. Когда отец дошел до четвертой главы Откровения Иоанна и описал картину тронного зала Господа, где все небесные сонмы поют «свят, свят, свят», мне захотелось поднять руку и сказать: «Нет, сэр, они не там». Но я был совершенно уверен, что если я сделаю это, то все вокруг, включая моего отца, решат, что я спятил. Поэтому я держал рот на замке, но не сводил глаз с человека, сидевшего на пианино.

Несколько часов спустя, когда все разошлись, и отец с мистером Слокомбом вытащили на тракторе несколько завязших автомобилей и прицепов, я по-прежнему сидел на скамье перед пианино, не касаясь ногами земли или педалей. Отец положил руку на мое плечо.

— Пора в постель, здоровяк.

— Но как же… — Я показал пальцем.

Отец выглядел озадаченным. Он поскреб подбородок и уселся рядом со мной.

— Ты о чем? — спросил он.

Я устал, глаза начинали слипаться. Я махнул рукой.

— Что мы будем делать с ним?

— С кем?

Парень сидел всего лишь в нескольких футах от меня. От него пахло розмарином. Мускулистый, длинные светлые волосы, зеленые глаза. Он улыбался. Последний час или около того он приплясывал и тряс тамбурином, поэтому его рубашка пропиталась потом. Время от времени он поглядывал на меня через плечо.

Я снова указал на него:

— С ним.

Отец положил ладонь на мой лоб.

— Как он выглядит?

— Он выглядит в точности как этот парень, — немного раздраженно отозвался я.

— Хорошо, но опиши его для меня.

— Ты его не видишь?

— Я просто хочу убедиться, что мы говорим об одном и том же парне.

— Голубые джинсы. Шлепанцы. Белая рубашка. Светлые волосы, собранные в хвостик. Кольцо на пальце.

— Он большой? — спросил отец.

Я прикинул размер.

— Больше, чем Биг-Биг.

— Он пугает тебя?

— Да.

— Он выглядит так, словно хочет тебя обидеть?

— Нет.

— Как он сюда попал?

— Он вошел во время грозы. Как только я начал играть.

— Что он сделал, когда ты перестал играть?

— Уселся вон там.

— А что он делает сейчас?

— Он что-то строгает карманным ножом, и стружки падают к его ногам.

Отец улыбнулся, поднял меня со скамьи и отнес к автобусу. Было почти два часа ночи. Я положил голову ему на плечо и пробормотал с закрытыми глазами:

— Папа, но мы не можем так просто оставить его.

Отец рассмеялся:

— Он никуда не денется. Такие парни, как он… они никогда не уходят.

Со временем коровы мистера Слокомба отъелись и стали здоровыми, а трава для сенокоса — зеленой и высокой, и он, при определенной поддержке отца, превратил Водопад в публичную площадку под открытым небом. С помощью инженера и архитектора из Колорадо-Спрингс и ссуды из денверского банка мистер Слокомб построил лучший в Колорадо открытый амфитеатр на пять тысяч человек. Сцена, примыкавшая к утесам, естественным образом использовала акустику каменных стен для отражения и распространения звука. Он пригласил звукооператоров из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, которые улавливали и транслировали голоса исполнителей, не оглушая слушателей. Он установил туалетные кабинки для приезжающих людей, сдал внаем помещение для ресторана и научился дренировать свои поля так, что на асфальтовой автостоянке никогда не было грязно.