Что ж, пожалуй.

И если Герберт прав, это старое тело – создание совершенно новое, как и ты сам. Я говорю о том, какой ты сейчас, когда сидишь и играешь под моим окном на качелях, которые смастерил для тебя Дэн Боутон. Должно быть, ты помнишь все это. Он привязал рыболовную леску к стреле и метнул ее высоко над веткой дерева, потом с помощью лески поднял веревку и так далее. Он потратил на это весь день, но все же добился успеха. Дэн умный, добросердечный молодой человек. Он стал для матери с отцом настоящей отдушиной. Теперь он преподает в школе где-то в Мичигане, как мне сказали. Он все же не встал на путь служения Господу, хотя от него многие годы ждали именно этого.

Ты стоишь на сиденье качелей и взлетаешь гораздо выше, чем следовало бы, в гордой позе моряка при качке. Веревки длинные, а ты весь светишься, и веревки закручиваются вокруг, как паутина, лениво и медленно. На тебе красная рубашка, твоя любимая, и ты влетаешь в солнечный свет, и на мгновение самым чудесным образом застываешь в нем, а потом снова возвращаешься в тень. Похоже, ты абсолютно счастлив. Я помню эти первые эксперименты с простейшими физическими явлениями – тяготением и светом – и помню, какое удовольствие они приносили. А вот и мама. «Не раскачивайся так сильно», – говорит она. Ты поспоришь. Ты же настоящий парень.

Я не собирался критиковать попечителей. Я действительно понимаю, как им не хочется вкладывать большие деньги в восстановление здания церкви на данном этапе. Но если бы я был чуть моложе, вот те крест, я починил бы эту крышу сам. А так я, пожалуй, только забью пару гвоздей в ступеньки у парадного входа. Не вижу смысла запускать нашу обитель, пусть даже она доживает последний год. Здание совершенно обычное, но благодаря пропорциям кажется весьма интересным. А когда его красят, оно обретает вид идеальной церкви, если уж говорить о внешнем облике. Во всех остальных аспектах она совершенно не соответствует своему назначению, я признаю это.

Я не забыл обратить их внимание на то, что флюгер привез из штата Мэн мой дед, и он красуется на колокольне уже много лет. Он подарил его отцу в день его посвящения в сан. Жители Мэна раньше устанавливали на колокольнях флюгеры в виде петухов, как он говорил, чтобы напоминать себе об отречении Петра и помогать в раскаянии. В те годы не так часто использовали кресты. Но с тех пор, как я упомянул, что на колокольне сидит петух, которого они раньше не замечали, попечители озаботились отсутствием креста. Полагаю, они его установят, раз уж озадачились этим вопросом. Это единственное, до чего у них дойдут руки. Они сказали, что перевесят флюгер куда-нибудь на стену, быть может, в притвор, где его смогут рассмотреть посетители. Мне все равно, как они поступят. Я упомянул о нем лишь потому, что не хочу, чтобы его выбросили вместе со всем остальным. Он очень старый. А так ты хотя бы сможешь его разглядеть.

Там, где тело петуха соединяется с хвостовыми перьями, есть дырка от пули. Я слышал много историй о том, как она появилась. Однажды мне рассказали, что, поскольку дед не имел возможности ударить в колокол или как-либо еще известить паству о собрании, а у жителей не было исправных часов, он стрелял в воздух, но один раз не обратил внимания, куда направил пистолет. Еще ходили слухи, как будто один человек из Миссури, проходивший мимо, когда люди как раз собрались на встречу, выпустил пулю в петуха и привел его в движение, чтобы опечалить их, ибо он знал: они выступают против рабовладения. А еще говорили, как будто в церковь доставили целый ящик винтовок Шарпса и кто-то захотел проверить, действительно ли они так точны, как заявляют.

Винтовка Шарпса стреляет точно в цель, но я подозреваю, что правдива именно первая история, потому что, если судить по моему опыту, такая меткость может быть только случайной. Мой дед, вероятно, предпочел не распространяться о поступках, которых стыдился, и, вероятно, сам допустил, чтобы слухи плодились и множились. Я рассказал членам комитета историю о жителе Миссури, потому что в ней прослеживалась христианская подоплека: стрельба по флюгеру могла быть расценена как проявление исключительной сдержанности, ибо тогда вокруг кипели нешуточные страсти. Кроме того, именно эта версия представляет наибольший интерес с исторической точки зрения, как мне кажется. Да и вообще она весьма правдоподобна, хотя я знаю, что она не соответствует действительности. Сложно заставить людей уважительно относиться к старым вещам. Поэтому я подумал: нужно сделать все возможное для этого старого петуха.

Во многих случаях эти церкви поселенцев предназначались лишь для того, чтобы укрыть паству от дождя, до тех пор пока не найдется времени и ресурсов построить что-то получше. Поэтому о ценностях древней архитектуры говорить не приходится. Они просто приходят в негодность. Они и не должны были снискать вековую славу. Я помню старую баптистскую церковь, которую помог снести мой отец, всю почерневшую от дождя. Она выглядела еще более жутко, чем до того, как в нее ударила молния. Я всегда представлял себе подобную картину, когда думал о церкви. В детстве я искренне верил: колокольню строят, чтобы привлечь удар молнии. Я считал, она предназначается для защиты всех остальных домов и строений, и это казалось мне очень достойным предназначением. Потом я углубился в историю и осознал через какое-то время, что не каждая церковь стоит на Великих равнинах и не на каждой кафедре проповедует мой отец. История церкви очень сложна и запутана. Я хочу, чтобы ты знал то, что знаю я. Сейчас так много людей, которые думают, что верность религии – проявление невежества, если не хуже. Я понимаю это и знаю, что против церкви можно выдвинуть множество серьезных обвинений. Еще я знаю, что мой церковный опыт во многих отношениях скуден и узок. Во всех отношениях, если только речь не идет о воистину универсальной и исключительной жизни, когда и хлеб не хлеб, и чаша не чаша, где бы то ни было, при любых обстоятельствах, и это время с Господом в Гефсиманском саду наступает для каждого, я в это искренне верю. Это обугленное печенье из покрытой пеплом руки отца. Оно значит намного больше, чем я могу объяснить. Так что не суди о том, что я знаю, по тому, что я могу описать. Если бы я мог дать тебе то, что дал мне мой отец! Нет, то, что дал мне Господь, и то, что должен дать тебе я. Но, надеюсь, ты сам воспрепятствуешь этому дару. И сейчас я говорю не о призвании священника, как уже пояснил.

Сегодня утром я сделал нечто странное. По радио передавали вальс, и я решил, что мне хочется потанцевать под музыку. Не в буквальном смысле, конечно. У меня есть представление о том, как вальсировать, хотя правильным шагам меня никто не учил. Главным образом я размахивал руками и крутился, проявляя большую осторожность. Вспоминая молодость, я прихожу к мысли, что так и не насладился ею в полной мере, ибо она кончилась прежде, чем я успел это сделать. Всякий раз, когда думаю об Эдварде, я вспоминаю, как мы играли в мяч на жаре на улице, и эту удивительную усталость в руках. Я вспоминаю прыжок после высокого броска и эту восхитительную синхронность во всем теле, и необыкновенную уверенность, и изумление от осознания того, что перчатка оказалась именно там, где она должна быть. О, я буду скучать по этому миру!