Заглянул Боутон-младший и поинтересовался, не хочешь ли ты поиграть в мяч. Ты хотел. Он загорел после работы в саду и выглядел здоровым и приличным. Он учил тебя делать бросок с выносом, а от приглашения остаться на ужин отказался. Ты расстроился, и твоя мама, полагаю, тоже.

В этом теплом вечернем свете луна выглядит чудесно, как пламя свечи при свете утра. Свет внутри света. Это звучит как метафорическое описание какого-то явления. Как и многие другие слова. Ральф Уолдо Эмерсон в этом великолепен.

Мне представляется, что это метафорическое описание человеческой души, отдельный огонек внутри великого общего света существования. Или это похоже на поэзию внутри языка. Быть может, на мудрость внутри опыта. Или брак внутри дружбы и любви. Постараюсь не забыть рассказать об этом. Полагаю, в моих размышлениях об Агари и Измаиле найдется для этого место. Жизнь в пустынных землях, вероятно, есть средоточие того момента, когда их коснулась рука божественного Провидения внутри всего предопределенного порядка Мироздания.

Вчера как раз перед ужином зашел Джек Боутон. Он устроился на ступенях веранды и говорил о бейсболе и политике (он благоволит к «Янкиз» и, ра-зумеется, имеет на это полное право), до тех пор пока аромат макарон с сыром не стал настолько навязчив, что мне пришлось пригласить его в гости. Вы с мамой до сих пор считаете его удивительным, этого Джона Эймса Боутона, с тихим голосом и манерой общения проповедника, а ведь он палец о палец не ударил, чтоб заслужить такой дар или научиться этому. Насколько я знаю, ни в коей мере. Он еще в детстве так говорил, и меня всегда это раздражало. Быть может, он этого не осознавал и просто взрослел, не обращая внимания на сей факт. Но мне иногда кажется, что в этом есть некий намек на пародию. Интересно, он ведет себя так повсюду или только в моем присутствии и подле отца? Что я подразумеваю под манерой проповедника? Это умение держаться надлежащим образом и вести себя почтительно, но в то же время сохранять искренность и поддерживать авторитет, преисполняясь чувства собственного достоинства. Я так и не овладел этим искусством, в отличие от отца и Боутона. Мой дед, этот старый назаретянин, был великолепен в другом. Что касается именно проповедничества, я не видел мастера виртуознее, чем этот Джек Боутон, при его-то язычничестве. Твоя мама спросила, не хочет ли он вознести хвалу Господу, и он согласился, сделав это с таким простым изяществом, что оно показалось чрезмерным для обычных макарон с сыром.

Он упомянул, что я не заходил к его отцу уже несколько дней. Действительно, и это было не случайно. Я думал, он задержится у отца лишь на пару дней. Мне всегда было крайне неприятно наблюдать их вместе. Я надеялся отсидеться дома, пока он не уедет, но он явно не собирался этого делать.

В былые дни я приходил на кухню и, проверив буфет и холодильник, как правило, находил кастрюли с супом или рагу или какую-нибудь запеканку. Это блюдо я либо подогревал, либо нет, в зависимости от настроения. Если я ничего не находил, то ел холодные запеченные бобы или бутерброды с яичницей, которые мне, между прочим, очень нравились. Иногда я находил на столе пирог или печенье. Пока я был в церкви или у себя в кабинете, кто-нибудь из женщин просто заглядывал за порог, оставлял для меня обед и уходил, а на следующий день хозяйка возвращалась, чтобы забрать свои сковородку, кухонные полотенца и другую утварь. Я находил и джем, и маринованные огурцы, и копченую рыбу. Однажды обнаружил таблетки для лечения печени. Это была странная жизнь со своими странными удовольствиями.

Потом мы с мамой поженились, и прихожанам было нелегко осознать, что они больше не могут уходить и приходить, когда вздумается. Полагаю, они подозревали, что она не умеет готовить, а она и правда не умела. И они все приходили и приходили, оставляя кастрюли под дверью, пока я не понял, что это огорчает ее. Потом я поговорил с ними об этом. Как-то раз вечером я застал ее в кладовой в слезах. Кто-то пришел, поменял проводку и застелил полки новой бумагой. Хотя это и было сделано с благими намерениями, но выглядело неуважительно, я понимаю.

Я говорю об этом, потому что для меня было странно делить стол с тобой и Боутоном-младшим. Дело в том, что не так много лет назад я за тем же столом в темноте жевал холодную котлету из сковороды, в которой ее принесли, и слушал радио, но тут вошел старый Боутон, сел за стол и сказал: «Не включай свет». Я выключил радио, и мы сидели вдвоем, разговаривали и молились о Джоне Эймсе Боутоне и за Джона Эймса Боутона.

Но, быть может, и не надо тебе знать эту историю, а мне не следует ее рассказывать. Если все наладилось, какой в этом смысл? В случившемся нет ничего примечательного, на самом деле – это совершенно обычная история. Хотя сей факт ни в коем случае не может служить оправданием. Как часто люди рассказывают мне о грехах, которые совершили или от которых пострадали, и всякий раз я думаю: «Опять то же самое!» Я слышал, что в некоторых церквях на Юге прихожан обязывают публично признаваться в самых тяжких грехах перед всей паствой. Иногда мне кажется, что было бы полезно открыть людям глаза на то, как стары и избиты эти позорные проступки. Это могло бы отвратить тех, кто уже встал на путь соблазна. Но у меня нет доказательств, подтверждающих, что это эффективно. Разумеется, бывают особые и смягчающие обстоятельства. В случае с Боутоном-младшим они действительно были особыми, но уж точно не смягчающими, насколько я могу судить. А судить я не могу или, скорее, не должен, согласно Священному Писанию.

Греховный проступок. Приверженность букве закона вместо истинной веры. Проступок никогда не бывает один. Бывает рана в плоти человеческой жизни, которая рубцуется, когда заживает, а зачастую не заживает вовсе.

Избегайте проступков. Как насчет такого совета?

Мне нужно решить, что именно рассказать твоей матери. Я знаю, она недоумевает, в чем дело. Он очень мил с ней и с тобой. И со мной. И ни разу не назвал меня папой сегодня вечером, хвала небу. Он ведет себя столь почтительно, что мне хочется сказать: я не самый старый человек на свете. Что ж, я знаю, что слишком сентиментален в том, что касается определенных вопросов. Мне нужно попытаться проявить справедливость по отношению к нему.

Ты смотришь на него так, словно перед тобой Чарлз Линдберг[17]. Он продолжает называть тебя младшим братом, и тебе это нравится.

Надеюсь, есть промысел Божий в том, что он явился прямо сейчас, когда мне и так есть чем заняться, ибо он привносит хаос в те самые моменты, когда хочется покоя.

Я не жалуюсь. Или не должен.

Я думал о моей заупокойной проповеди, которую собирался написать, чтобы облегчить жизнь старому Боутону. Мне неплохо удается имитировать его стиль. Он посмеется над этим.

Боутон-младший снова пришел сегодня утром и принес яблоки и сливы из их сада. Они с Глори навели там красоту. Оба славно поработали.

Я пытаюсь быть с ним чуть любезнее, чем раньше. Он как будто отступает, едва заметно улыбается и смотрит на меня так, словно думает: «Сегодня он со мной любезен! Что бы это значило?» И он смотрит мне прямо в глаза, как будто хочет, чтобы я знал, что он знает: это всего лишь спектакль, который его страшно забавляет. Полагаю, попытка – это и есть спектакль в каком-то смысле. Но что еще я могу сделать? Большинство людей вели бы себя с тобой совершенно нормально в таких ситуациях, независимо от их личных мыслей. Сомневаюсь, можно ли назвать это дьявольщиной, но, конечно, мне от этого не по себе, и я почти уверен: он к этому и стремится. А еще я полагаю, что он искренне забавляется. Поэтому я оставил на сегодня попытки изображать любезность, извинился и отправился проверить, как дела в церкви.