Корабль, видимо, приняв внутрь воды в качестве балласта, вновь встал на ровный киль, и медленно погружался – поскрипывая разбитым корпусом. Они остались в рубке, и, как оказалось, правильно сделали – спасательных средств на борту не наблюдалось. И теперь внизу горстка выживших, израненных людей, моментально забыв, что всего лишь несколько минут назад они сражались плечом к плечу за свободу, вцепились друг в дружку, пытаясь поделить пару изодранных пробковых спасательных жилетов.

В это время, практически бесшумно, не подняв даже брызг, из тёмной глубины вынырнула чёрная, как ночное небо в безлунную ночь, субмарина. Только на округлой зализанной нашлёпке рубки выделялось светлое пятно, и, увидев его, каперанг удивлённо присвистнул и, заскрежетав зубами от боли, приподнялся на поручнях, опоясывающих ржавым ограждением избитую пулями и лишившуюся всех стёкол рубку.

– Гетайры диадоха Нептуна пожаловали! Далеко же их занесло! С самого дальнего края Леванта как-то доплыли.

На чёрном теле рубки вспыхнули отблески – их пристально разглядывали в бинокли. Каперанг приподнялся и призывно помахал столпившимся на узком мостике фигурам – помахавшим ему в ответ.

Через пару минут чёрные надувные моторные лодки с увешанными оружием такими же чёрными фигурами, быстро преодолев отделявшее их от корабля расстояние, причалили к уже сильно осевшему в воду и вновь начавшему крениться ржавому кораблю. Брань и шум драки внизу стихли, когда на палубу высыпали полтора десятка чёрных фигур. Раздались гортанные крики на разных черноморских языках и диалектах, но чёрные горбоносые и бледные гетайры не разбрасывались словами и быстро начали по каким-то только им ведомым критериям сортировать выживших – время от времени задавая отрывистые вопросы. Тяжело забухали сапоги, и к ним поднялись, медленно ступая, двое – один из которых, увидев залитые кровью и еле различимые нашивки каперанга, удивлённо козырнул ему и знаком остановил прицелившегося в Вовку здоровенного парня, всего изъеденного чёрной затейливой вязью татуировок.

– Вы имперский субмаринкэптэн? – с трудом, делая паузы, применяя, наверняка, уже давно не используемые полузабытые навыки чужого языка, произнёс грек с усеянной серебром короткой бородкой, сверля карими пронзительными глазами каперанга.

– Так точно! Все мои люди погибли при попытке захватить судно. Остался только подхорунжий с Острова – наш с вами союзник. Мы рады вас видеть. Даже не представляете как… – тихо, теряя, видимо, последние силы, произнёс каперанг и привалился к поручням.

Грек понял его состояние и что-то приказал стоявшему за его спиной верзиле. Тот поспешно козырнул и принялся поднимать уже отключившегося каперанга, сползающего на пол в лужу крови. Подхорунжий бросился к ним и попытался, оторванным рукавом своего камуфляжа перемотать израненные ноги офицера.

– Надо перевязать, а то изойдёт кровью…

– Быстрее! – поторопил Вовку горбоносый грек. – Надо скоро уходить на наш субмарин, там есть эскулап и кровь для него.

Они, помогая друг другу, спустились на палубу и быстро перебрались на чёрные надувные лодки, и только после отрывистой серии коротких очередей Вовка понял, что лодки так и не наполнились спасшимися пленниками. Кроме них двоих и матросов-гетайров, в лодки спустили только одного сильно израненного грека-румея из компании седого пирата-ахейца, помогшего им начать штурм и, видимо, оставшегося единственным выжившим греком. Больше с палубы не спустилось ни одной живой души. Уже отплывая и делая всё ещё не пришедшему в сознание каперангу скорую перевязку услужливо поданным одним из матросов перевязочным пакетом, Вовка бросил взгляд на накренившийся корпус тонущего корабля.

Во время плавания на нём подхорунжего окончательно покинули юношеские идеалы и вера в какое-либо светлое будущее. Корабль, скрипя и стоная, словно смертельно раненный человек, начал ложиться бортом в их сторону, и в этот момент на грязно-серую краску борта медленно полились потоки красной крови, такой же, как и только-только вставшее над горизонтом солнце. Вовка вдруг сообразил, что день лишь только начинается, а ведь ему казалось, что с рассвета прошла уже целая вечность. Избитое тело корабля, словно достигнув какой-то предельной точки, быстро опрокинулось – подмяв палубой многочисленные истерзанные тела, остававшиеся там, окутав их ржавым металлом, словно погребальным саваном. Исчезнув, словно его и не было, унеся за образовавшейся воронкой всё – не оставив на поверхности ни одной новой могилы, а только солнечные блики, весело мельтешащие на безмолвных волнах.

Заметив выражение Вовкиного лица, офицер-грек, разговаривавший с ним, безразлично, с паузами, подбирая слова, сказал:

– Они нам были не друзья и не союзники, а простые воры и убийцы, осуждённые нашими же с вами врагами на смерть. Раскаяние – самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в храме… или в музее. Особенно в наши времена. Не мне вам говорить, что убивать не трудно, а вот жить с этим куда сложнее.

Холод ночи цеплялся за проснувшийся утренний свет, падающий на обожжённые, голые кроны деревьев, словно не желая выпускать их из своей власти, хотя небеса на востоке уже украсились кроваво-красной полосой – предвестницей скорого и неизбежного поражения ночи.

Сашка Заставский очнулся, среди нескольких десятков израненных и полуживых инфантеристов Войска, согнанных к разрушенной, но всё ещё лениво горящей прибрежной ферме, той, что возле самого берега. Голова гудела набатом боли, а одним глазом он ничего не видел. Как он сюда попал в таком состоянии, Сашка не мог вспомнить, как не понимал и происходящего вокруг. Морщась от бьющей в виски боли и вытерев веки от запёкшейся крови, он попытался осмотреться.

Вопрос о том, как он попал сюда, разрешился, когда встретился взглядом с понуро сидевшим невдалеке хорунжим. Тот уже не казался таким огромным и мощным, потеряв свой бронекостюм, но мощное телосложение и сейчас вызывало уважение. Паутина снежно-белых бинтов украшала его от головы до ног – обе ноги и правая рука были плотно обмотаны в коконы марли с проступившими кровавыми разводами. Сашка, попытавшись встать, охнул от грохнувшей, словно разряд грома прямо в его голове, боли и тут же опустился возле Шестопала. А со стороны плотного кольца одетых в чёрное, обвешанных угловатыми броненакладками янычар-штурмовиков раздался резкий окрик. Хорунжий отрешённо покосился на Сашку и снова принялся буравить взглядом только ему видимую точку где-то на горизонте светлой, словно небеса над головой, глади моря. Вокруг них так же, не издавая ни звука, сидели и лежали защитники догоравшего за спинами Феодосийского коша. Их было не много – не более полусотни, и почти все раненые и покалеченные. Но всё же происходящее выглядело, как понял Заставский по знакомым лицам вокруг себя, да и для него самого, каким-то сюрреалистическим.

Такого не могло происходить, потому что этого не могло быть в принципе. Пленных с обеих сторон, после кровопролитных боёв, не брали почти никогда, не то чтобы их ловили целенаправленно, не считаясь с потерями, да ещё оказывая медицинскую помощь. К тому же здесь у кромки прибоя сидели почти исключительно пленные солдаты – гражданских было мало, и это вселяло надежду, что их смогли вовремя эвакуировать в соседний кош. Но, наверняка, у всех, согнанных теперь на белый песок у разрушенного главного пирса, был один и тот же вопрос: что на этот раз придумали османы? Какая изуверская казнь предназначена для них? В неизбежности оной ни у кого не было особых сомнений.