Юрик нашёл дверь в пятый номер, она была ожидающе приоткрыта. Вошёл, не стучась.

– Мастера вызывали?

– Давно ждём.

В сумраке зашторенной комнаты у разобранного дивана Татьяна, раздеваясь, бросала на спинку стула пёстрый джемперок, джинсовые брюки, лифчик, обнажая ладное тело, небольшую грудь, выпуклые ягодицы, шёпотом торопя мешкающего Юрика, бормочущего что-то о полке:

– Потом-потом, – шептала ему Татьяна, снимая с него плащ, расстёгивая рубашку и пояс на джинсах, подталкивая к дивану, нашаривая под подушкой хрустнувшую упаковку. – Времени у нас минут пять-десять, понимаешь?

Она, увлекая его, опрокинулась на диван, ахнула, ощутив его в себе, и глухо запричитала:

– Милый-милый, не торопись, вот так, ещё-ещё, да-да, о-о-о, где же ты раньше-то был, господи!..

И снова будто взорвало его ощущение ослепительной опустошённости, бесплотного парения, медленно и нежно замирающих пульсаций.

Он длил в себе это ощущение, его тянуло поговорить с Татьяной о чём-нибудь – о её шустром сынке, о её доме и работе, но уже через минуту она тем же энергичным шёпотом подгоняла его: одевайся, быстрей-быстрей, сейчас на ужин идти, детей кормить, с этим здесь строго. Он уже был в плаще, когда она, приговаривая: «Ты, оказывается, настоящий мужчина!» – сунула руку в его карман, шурша купюрой. Он успел поймать её кулачок с сотенной со словами: «Не надо». И вытащил из другого кармана другую сотенную:

– Отдай Анне. Только пусть не обижается. Я с вами – не за деньги.

Они выходили по одному – вначале Юрик, потом Татьяна. У выхода он наткнулся на бабу Глашу. На этот раз она, что-то ворча, протирала тряпкой мясистые листья фикуса, но, заметив незнакомца, застыла в позе навсегда оскорблённого человека: согбенная фигурка в синем халате, тощенькая шея, газовая косынка, под ней стальные пружинки седых буклей.

– У нас посторонним вход запрещён, – пронзительно пропела Глафира Львовна, – а тут ходят непонятно кто, вещи потом пропадают.

– Извините, – вырвалось почему-то у Юрика, открывавшего входную дверь.

– Извиняется ещё, нахал какой.

Увидев же идущую следом Татьяну, баба Глаша, казалось, совсем утратила дар речи, молча проводив её изумлённым взглядом.

А на пляже по-прежнему бушевала ребятня – бегала, вопила, швыряла галькой в набегавшие волны. От соседнего причала, врезавшегося в море бетонным острием, отходил катерок. Его качало и подбрасывало, но он, вспарывая носом клочковатые волны, упорно двигался в сторону тускнеющего заката. «Хорошо бы обеих вот так покатать», – подумал шагавший через пляж Юрик, тут же представив себя за рулём катера в капитанской фуражке, какие сейчас продают на набережной в сувенирных киосках, а Татьяну с Анной позади, у кормы, и, конечно же, в белых, трепетавших на ветру платьях. Правда, он не уверен был, что такие платья у них есть – курортницы, по его наблюдениям, почему-то предпочитают одеваться по-мужски, в выцветшие джинсы.

Он подходил к Анне, сторожившей мальчишек, копавшихся у её ног в гальке, и она, увидев его, спросила, длинно усмехаясь:

– Ну, как, прибили полочку?

4

И ещё три дня прошли в круговерти свалившихся на Юрика забот. Ранним утром он приезжал на городской рынок, где у него были давние знакомства, таскал ящики с фруктами и овощами, рассовывая по карманам полученные за труд мелкие купюры. Потом мотался в разные концы курортного мегаполиса по редакционным делам, а во второй половине дня – по поручениям двух своих подруг. Он покупал им оранжевую хурму, лопавшуюся от избытка плоти, сизовато-сиреневый инжир, жёлтую алычу и медовые груши, истекавшие липким соком. Забегал в аптеку за таблетками и каплями – мальчишки без конца простуживались, попутно покупая им новые книжки-раскраски, фломастеры, игрушки-пищалки. И по-прежнему в суете и спешке слышался ему в городском шуме, в плеске волн у причала, в сплетающихся криках чаек зовущий голос: «Пойдёмте ко мне, молодой человек!» Голос менял тембр – то его звала Анна, то Татьяна. И всякий раз во взбаламученной душе Юрика возникали ликующие звуки духового оркестра, празднуя победу над жалкими обстоятельствами его жизни, – ведь он теперь настоящий мужчина.

И первое, о чём он спросил Анну, когда она, вслед за Татьяной, позвала его к себе «прибить полочку», – почему заставляла зажмуриваться. Анна, запрокинув руку за голову, лежала с закрытыми глазами, напряжённые, каштанового цвета соски её ещё вздрагивали от только что пережитого приступа страсти.

Наконец, очнувшись, она призналась:

– Я и сама зажмуривалась. Боялась привыкнуть.

– А сейчас не боишься?

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты не только мой. А ещё и Татьянин. Причём – временно.

И, засмеявшись, добавила, посмотрев на его белёсый растрёпанный чуб, слегка сдвинутые рыжеватые брови и наивно вопрошающие глаза:

– Ты наш общий мастер по прибиванию полочек. Гордый мастер, не берущий денег.

Задумался Юрик, разглядывая её лицо – его нежный овал, полузакрытые глаза, серебристую каплю серёжки в розовом ухе. Спросил:

– А вы с Татьяной в самом деле меня любите?

И опять она засмеялась.

– Конечно же, любим. Так же, как, например, вот это море, когда оно не штормит и цвет у него отдаёт в голубизну, под цвет твоих глаз. Или – ветер, когда он ласковый и тёплый. Или – нежную музыку. Ты когда-нибудь слушал Вивальди?

– И мужей своих любите? – не ответив на её вопрос, допытывался Юрик.

– И мужей тоже. Но там любовь немного другая.

– Какая?

Она поднялась на локоть и, уже без улыбки, сказала строго:

– Ну, хватит вопросов, тебе пора. Мальчишки наши сейчас прибегут после музыки.

На третий день (это был канун их отъезда) он привёз им увесистую сумку с фруктами, еле протиснувшись с ней через лаз в заборе. Хотя можно было пройти и через ворота – в первой половине дня дежурные в будке не требовали документов, ограничиваясь вопросом: «К кому?» Но врать Юрик не любил, всего же привратнику не объяснишь. Поэтому он пересёк парк по тропам, петляющим меж замшелыми стволами старых тополей и кустами жёлтой акации, вышел к беседке, откуда хорошо просматривался пляж. Убедившись, что Анна с Татьяной там, пошёл к ним. И чем ближе подходил, тем острее чувствовал, как свеж и упруг ветер с моря, как дороги ему вот эти две женщины, стоявшие у кромки прибоя, подставив лица последнему теплу осеннего солнца. И их мальчишки, строившие громоздкую башню из крупной гальки, сегодня казались ему частью его окаянной жизни, которая, как он был уверен, наконец-то обрела смысл.

Ему были рады. Его обласкали взглядами и словами. Татьяна извлекла из сумки большую грушу, но есть не стала – немытая. Понюхав, положила обратно. Анна спросила, сколько всё это стоит.

– Это мой вам гостинец.