Загрунтовав постройки, Исаак опять отправился в село и набрал краски, сколько мог унести, а было это немало. Он трижды прокрасил все стены и побелил окна и углы. Когда теперь, возвращаясь из села, он глядел на свою усадьбу, ему казалось, что перед ним какой-то волшебный замок. Дремучая глушь сделалась неузнаваемой, благодать осенила ее, жизнь восстала из долгого сна, здесь поселились люди, вокруг домов играли дети. До самых синих гор стоит большой, ласковый лес.

В последний раз, когда Исаак пришел за краской, торговец передал ему синий конверт с гербом, взяв за него пять скиллингов. Это была телеграмма, пересланная дальше по почте, и была она от ленсмана Гейслера. Благословен будь этот Гейслер, вот ведь удивительный человек! В телеграмме было всего несколько слов: «Ингер на свободе, скоро приедет. Гейслер». Лавка завертелась в глазах Исаака, а прилавок и люди уплыли куда-то далеко-далеко. Он больше почувствовал, чем услышал свои слова:

– Благодарение и слава Тебе, Господи!

– А ведь она, пожалуй, может приехать уже завтра, – сказал торговец, – если успела вовремя выехать из Тронхейма.

– Ага, – сказал Исаак.

Он подождал до завтра. Ялик, привозивший почту с пароходной пристани, вернулся, но Ингер в нем не было.

– Значит, раньше будущей недели не жди, – сказал торговец.

Отчасти то, что у Исаака оставалось так много времени впереди, было совсем неплохо, ведь столько еще всего надо переделать. Не может же он обо всем позабыть и забросить свою землю! Он возвращается домой и принимается вывозить на поля навоз. С этим делом быстро покончено. Тогда он принимается пробивать ломом землю в полях, день за днем следя за оттаиванием почвы. Солнце большое и яркое, снег сошел, все вокруг зеленеет, вот уже и крупный скот выпущен на волю. В один прекрасный день Исаак принимается за пахоту, а несколько дней спустя сеет ячмень и сажает картошку. Ребятишки тоже сажают картошку, они словно ангелы, у них маленькие благословенные ручонки, и они легко обгоняют отца. Потом Исаак моет на реке телегу и прилаживает к ней сиденье. Он объясняет мальчуганам, что собирается в село.

– Ты разве не пешком пойдешь?

– Нет. Я нынче решил съездить на лошади и с телегой.

– А нам нельзя с тобой?

– Будьте умники и оставайтесь покамест дома. Нынче приедет ваша мама и научит вас разным штукам.

Элесеусу охота учиться, и он спрашивает:

– Когда ты писал на бумаге, как это у тебя получалось?

– Да никак, – отвечает отец, – рука была словно привязанная.

– А оно не хочет раскатиться, как по льду?

– Кто?

– Да перо, которым пишешь?

– А-а, ну да! Только надо научиться управлять им.

Маленький Сиверт был другого склада и не интересовался перьями, ему бы только посидеть в телеге, да опробовать новое сиденье, да помахать кнутом на воображаемую лошадь и промчаться на ней во всю прыть. Поэтому-то отец посадил обоих мальчиков на телегу, и они проехали с ним порядочный кусок по дороге.

Исаак едет не останавливаясь, пока не доезжает до ржавчика, тут он делает остановку. Ржавчик – дно у него черное, маленькая лужица воды неподвижна. Исаак знает, на что она годится, наверно, ни разу в жизни не пользовался он никаким другим зеркалом, кроме как таким вот ржавчиком. Что ж, сегодня на нем нарядная красная рубаха, он достает ножницы и подстригает себе бороду. Экий фат, этот мельничный жернов, неужто он и впрямь решил прифрантиться и расстаться со своей пятилетней железной бородой? Он стрижет ее, стрижет, время от времени посматривая в зеркало. Что и говорить, можно было бы все это проделать и дома, но он стеснялся Олины, довольно уж и того, что под носом у нее он надел красную рубаху. Он стрижет и стрижет, клочья бороды падают на зеркало. Но вот лошадь начинает проявлять беспокойство, ему приходится прервать свой туалет, посчитав его законченным. И – что ж! – он и впрямь чувствует себя моложе – черт его знает, отчего это, но он и впрямь стал как будто стройнее. Он снова отправляется в путь.

На следующий день приходит почтовый пароход. Исаак встречает его, стоя на утесе, возле пристани торговца, но Ингер не видно. Господи, пассажиров много, и взрослых, и детей, а Ингер нету. Он держится поодаль, присев на утес, теперь сидеть здесь уже незачем, и он идет к пароходу. С борта на берег продолжают выгружать ящики, бочонки, на берег сходят пассажиры, выносят почту, но Исаак не видит своих. Зато он видит женщину с маленькой девочкой, стоящих у двери в трюм, но женщина эта красивее, чем Ингер, хотя и Ингер вовсе не безобразна. Господи, да ведь это же и есть Ингер! «Гм!» – произнес Исаак и устремился наверх. Они поздоровались, она сказала «здравствуй» и протянула ему руку, немножко озябшая, бледная и усталая от морской болезни и путешествия, а Исаак только стоял молча и наконец выговорил:

– Н-да, погода-то какая хорошая!

– Я тебя видела, но не хотела выставляться, – сказала Ингер. – Ты сегодня приехал в село? – спросила она.

– Да. Гм!

– Дома все здоровы?

– Да, спасибо.

– А это Леопольдина, она гораздо лучше меня перенесла дорогу. Это твой папа, поздоровайся с папой, Леопольдина.

– Гм! – буркнул Исаак, чувствовавший себя так, словно был чужой промежду них.

Ингер сказала:

– Вон видишь швейную машинку, это моя. И еще у меня есть сундук.

Исаак отправился, отправился более чем охотно за сундуком, матросы помогли ему найти его, но за машинкой Ингер пришлось пойти самой. Это был красивый ящик незнакомой формы, с круглым верхом и ручкой – швейная машинка в этих-то местах! Исаак навьючил на себя сундук и машинку и посмотрел на свою семью.

– Я скоренько сбегаю наверх, отнесу все это, а потом вернусь за ней, – сказал он.

– За кем? – улыбаясь, спросила Ингер. – Ты думаешь, такая большая девочка не умеет ходить сама?

Они пошли в гору, к лошади и телеге.

– У тебя новая лошадь? – сказала Ингер. – И телега с сиденьем?

– Само собой. Да, что я хотел сказать: не хочешь ли закусить немножко? Я захватил с собой.

– Уж когда выедем из села, – ответила она. – Как по-твоему, Леопольдина, сможешь сидеть одна?

Но отец воспротивился:

– Нет, чего доброго, упадет под колеса. Садись рядом с ней и правь сама.

Они поехали в телеге, а Исаак пошел сзади.

Он шел и смотрел на женщину и девочку, сидевших в телеге. Вот Ингер и приехала, чужая с виду и по платью, красивая, заячьей губы больше нет, остался только красный рубчик на верхней губе. Она уже не шепелявит, это самое замечательное, говорит совсем чисто. Бахромчатый, серый с красным, шерстяной платок удивительно идет к ее темным волосам. Она обернулась к нему и сказала:

– Хорошо, если б ты прихватил с собой одеяло, вечером ребенку будет, пожалуй, холодно.