Она заботилась о детях, учила их всему и во всем помогала: крошка Леопольдина преуспевала в вязанье крючком, а мальчуганы – в письме и школьных науках, стало быть, они не придут в сельскую школу неподготовленными. Особенно прилежным оказался Элесеус, маленький же Сиверт занятиями не интересовался, попросту сказать, он был шалопай и проказник, а однажды даже осмелился отвинтить что-то с маминой швейной машины и настругать стружек со стульев и со стола подаренным перочинным ножом. Ему пригрозили отнять перочинный нож.

Кроме того, в распоряжении детей были все животные на хуторе, а у Элесеуса вдобавок имелся еще и цветной карандаш. Он очень его берег и неохотно давал брату, но с течением времени все стены в доме покрылись рисунками, а карандаш укорачивался с угрожающей быстротой. В конце концов Элесеусу пришлось посадить Сиверта на голодный паек, выдавая ему карандаш только на один рисунок по воскресеньям. Это решение никак не совпадало с желаниями Сиверта, но не такой был Элесеус человек, чтоб с ним можно было торговаться. Не то чтобы он был сильнее, просто руки у него были длиннее и в драке он был увертливее.

А Сиверт-то! То он нашел в лесу выводок куропаток, однажды с гордостью рассказал про какую-то чудную мышиную нору, а в другой раз – про форель в реке ростом с человека, но это были чистые выдумки, Сиверту ничего не стоило выдать черное за белое, впрочем, в остальном он был славный малый. Когда у кошки появились котята, не кто другой, как он, приносил ей молоко, потому что на Элесеуса она только и знала, что фыркать, и Сиверту не надоедало подолгу стоять и глядеть в ящик, в этот домик, населенный котятами с крошечными лапками.

А куры, которых он наблюдал день за днем, и петух с конской гривой и ярким опереньем, куры, которые разгуливали по двору, переговариваясь между собой и поклевывая песок, или вдруг принимались истошно вопить, снеся яйцо.

И еще был старый баран. Маленькому Сиверту, который знал теперь куда больше прежнего, все равно никогда было не сказать про барана: «Господи, да у него же совсем римский нос!» Ну не мог он сказать такое. Зато Сиверт мог сказать другое: он знал барана еще с тех пор, как тот был ягненком, он понимал его, составляя с ним одно целое, был ему родным, равным с ним. Однажды он пережил незабываемую минуту, ощутив в душе какое-то мистическое первобытное чувство: баран щипал траву, вдруг он поднял голову и, перестав жевать, уставился куда-то вдаль. Сиверт невольно посмотрел в том же направлении – нет, ничего примечательного. И тут он сам ощутил в душе что-то необыкновенное. «Словно в Эдемский сад заглянул!» – подумал он.

Были еще коровы, которых на каждого из детей приходилось по две, большие, медлительные животные, такие добродушные и ласковые, что маленьким человечкам ничего не стоило в любую минуту подойти к ним и погладить. Была свинья, белая и очень опрятная при хорошем уходе, прислушивающаяся ко всем звукам, помешанная на еде чудачка, пугливая, как девчонка. И был козел – в Селланро всегда жил старый козел, когда один помирал, его место занимал другой. Где еще увидишь такое козлиное выражение, какое бывает у козла! Как раз нынче под его присмотром было очень много коз, но иногда ему надоедала и прискучивала вся эта компания, и тогда он укладывался на землю, задумчивый и долгобородый, настоящий праотец Авраам. А потом вдруг снова вскакивал и мекал на коз. От него всегда шел резкий, острый запах.

Повседневная жизнь на хуторе идет своим чередом. Когда редкий путник, пробираясь через горы, проходит мимо и спрашивает: «И хорошо ли вы тут поживаете?» – Исаак отвечает и Ингер отвечает: «Да, спасибо тебе на спросе!»

Исаак все работает и работает, по всем своим делам он сверяется с календарем, следит за фазами луны, сообразуется со сменами времен года, работает. Он проложил довольно большой кусок дороги на спуске к низине, так что может теперь ездить в село на лошади с телегой, но по-прежнему чаще ходит пешком, неся на себе козий сыр или кожи, кору, бересту, масло, яйца, и продает все эти товары, а вместо них покупает другие. Летом он ездит в село нечасто еще и потому, что от Брейдаблика дорога совсем плохая. Он не раз просил Бреде Ольсена подправить дорогу, и Бреде обещал, но так и не сдержал слова. А больше просить Исаак не хочет, предпочитая таскать тюки на собственном горбу. Ингер тогда говорит: «Диву даюсь, что ты за человек, как ты все это выносишь!» А он выносит все. Сапоги у него такой фантастической величины и тяжести, с подметками, подбитыми таким толстым железом, да еще с ремнями к ним, приколоченными заклепками, – уже одно то, что человек мог ходить в таких сапогах, казалось чудом.

В один из своих походов в село он встречает на болоте несколько партий рабочих, они складывают кучки из камней и ставят телеграфные столбы. В основном это жители здешнего села, Бреде Ольсен тоже с ними, хотя он выселился на хутор и должен бы заниматься землепашеством. «И как это он все успевает!» – думает, наверно, Исаак.

Старший из рабочих спрашивает Исаака, не продаст ли он бревен на телеграфные столбы. Нет. Даже за хорошую цену? Нет. Исаак стал немножко сообразительнее, научился разговаривать с людьми. Если он продаст столбы, у него прибавится немножко денег, несколько лишних далеров, но у него не будет леса, так какая же ему от того выгода? Подходит сам инженер и повторяет предложение, но Исаак отказывается.

– У нас и у самих есть столбы, – говорит инженер, – но удобнее взять их из твоего леса, чтоб не возить издалека.

– Мне и для себя не хватает бревен, – говорит Исаак, – я собираюсь построить небольшую лесопилку, а то у меня ни амбара нет, ни других служб.

Тут в разговор вмешивается Бреде Ольсен и говорит:

– Будь ты такой, как я, Исаак, ты бы продал столбы.

Уж на что Исаак терпелив, но тут он посмотрел в упор на Бреде и ответил:

– Еще бы!

– Как так? – спросил Бреде.

– Но ведь я не такой, как ты, – сказал Исаак.

Кто-то из рабочих рассмеялся, услышав этот ответ.

Ну да, у Исаака были особые причины немножко осадить соседа – не далее как сегодня он видел пасущихся на брейдабликском поле трех овец и одну сейчас же признал, ту самую, лопоухую, что утащила Олина.

«Пусть себе Бреде оставит мою овцу, – думал он, возвращаясь домой, – пусть Бреде с женой станут богаче на одну овцу!»

А лесопилку он тоже все время держал в мыслях, это правда, и даже привез домой по последнему зимнему пути большую дисковую пилу и принадлежности к ней, которые торговец выписал для него из Тронхейма. Теперь эти машинные части лежали в сарае, смазанные льняным маслом для предохранения от ржавчины. Часть бревен, необходимых для сооружения запруды, он тоже привез и мог хоть сейчас начать строительство, но все время откладывал. Он и сам не понимал почему: то ли стал уставать, то ли сдавать? Для других в этом не было бы ничего удивительного, ему же самому казалось невероятным. Голова, что ли, у него ослабела? Раньше его не пугала никакая работа, но, должно быть, он немного изменился с тех пор, как построил мельницу на таком большом водопаде. Можно, конечно, взять помощника из села, но ему хотелось опять попробовать самому – начать на днях, Ингер подсобит.