заключении, начал восклицать что-то голосом нечеловеческим нечеловеческое. Как вещий.

Извлекли его из спальника. Посадили на соседнюю раскладушку, трясущегося, «как цуцик». Ничего никто понять не может.

Выяснилось после.

Поймали девушки где-то ужа и, долго не раздумывая, засунули его в Серёгин спальник. Над вологодским парнем так они решили подшутить. В отместку, наверное, за аппетитно проглоченного им на раскопе «шшура». И ждали – как они повеселятся, когда Серёга будет спать укладываться. Такими добрыми шампанское, наверное, их сделало. От роду ли такие.

Вытащили ужа из спальника, за двери его, пресмыкающего и чешуйчатого, выбросили – уполз куда-то, не заблудится.

Скальда нарядили. В сухое и тёплое. Надежда Викторовна ещё и свитером его накрыла с головой.

«Так посиди пока, согрейся».

Налили что-то ему в кружку.

Я возле них. И мне плеснули что-то. Выпил. Ого! Градусов сто, наверное, сто пятьдесят?.. Не спирт ли? Русские, помню, не закусывают. Это ж не «первая». Ну как не «первая»! Со спиртом – да! Как же ты прав – я про себя.

Скальд уже в норме. Видит меня и говорит:

«Диплом готов?»

«Почти».

«Ну, молодчина».

«Сдохну, но сделаю».

«Ну, так-то уж зачем…»

В воздухе как-то разрядилось.

Тогда же, сколько-то спустя ли…

Время для меня стало отсчитываться уже не стандартными и скучными секундами, минутами или часами, а поразительными и неожиданными моментами или мгновениями, и говорю поэтому: «тогда же», «сколько-то спустя» ли – таким размером.

Конунг тогда же, сколько-то спустя ли:

«…И прияд сначала к словенам, срубил город Ладогу. И сел старейший в Ладоге Рюрик…»

Но почему-то вдруг на берегу я.

Ох, Волхов, Волхов. И – волхвы…

Плетётся мне навстречу недотыкомка какая-то в виде строенного монголо-арийского лица Финна, Тувинца и Херкуса… Но от неё, от недотыкомки, я будто убежал. По крайней мере, больше мне на глаза она не попадалась. Чары волшебные, царящие кругом и заправляющие всем по случаю и во имя светлого праздника археологов, её отогнали.

Теперь совсем уж моя память представляет мне какие-то обрывки, как будто сломанные диапозитивы.

Она. Чертёжница. Людмила. Красивая, как этот самый Волхов. Или – как месяц молодой над ним. Или луна растущая – часть вижу – светлая, другая – будто скрыта, но тянет, тянет так к себе, как околдованного.

Подчинился. Как неизбежному. Как гравитации.

Ушная раковина. Нежная. Духами пахнет тонко-тонко. Губам моим уютно и удобно в ней. Как друг для друга будто созданы – сложились. Шепчу я жарко: «Люся, Лю… ся». Чтобы не говорить «люблю». В первый же вечер. И слово это – помню! – предназначено другой. Даже не гурии, меня обворожившей. А той, давно которую не видел. Имя другое там – не Люся. Волна и камень… И всё равно: густые волосы – в них пьяно задыхаюсь. Не так, как в Таниных, не так… Там – как на крыльях, в невесомость… Но всё равно…

И тут вдруг – щёлк! – да это же рассвет, это же утро.

И все моменты и мгновения сошлись в секунде: я – из воды как будто вынырнул, из беспроглядной глубины – проснулся, словно родился, только не кричу: «Уа-уа!»

В спальнике. Не в своём. И не один.

Лежу и думаю:

«Ох, ты, ох, я, ох, эта недотыкомка… Херкус, если он здесь, а не остался под курганом подремать или вальяжно не уплыл по Волхову в Валгаллу, вот-вот закукарекает, и всё пропало! Как я в глаза всем посмотрю?!»

Прежде всего – чертёжницам, конечно, – их это «угол».

Из спальника, стараясь не разбудить безмятежно и нежно уснувшую Люсю и особенно её подружек, кое-как выбрался – как мотылёк из кокона, как от чего-то отделился. От кого-то. Вылупился.

Оделся наскоро. Взял сумку. Двинулся на остановку.

Бреду пустынной Старой Ладогой. Когда-то славным, не таким, пожалуй, тихим Альдейбьюгоргом.

Пытаюсь вспомнить, где остались вёдра, в которых «дар» был принесён нам? Ох, если не найдутся, беспокоюсь… Серёга, как товарополучатель, останется тут без меня, один. Взыщут с него по высшей мере «викинги-хазары», принудят оплатить утраченную тару. Всё же, надеюсь, отобьётся отважный «мордвин». Не зря ж в тельняшке.

Ну, что ж поделать, извини, товарищ, не поддержать тебя мне. Не могу. К Одину или Тору обратись…

И тут мурашки побежали по спине:

«Это же трапезная! Это – храм!»

Плохо мне стало. Я не про похмелье.

Скоро не скоро ли – автобус подошёл.

Сел я в конце салона на свободное место, смахнув прежде рюкзаком с него дорожную пыль, достал из рюкзака «писательский» блокнот.

Л (ЛИДИЯ)

Куда: Исленьский край, Елисейский район, с. Ялань, ул. Луговая, д. 16

Кому: Скурихиной Лидии Александровне

Откуда: Петропавловск-Камчатский, в/ч 13 697

От кого: Белозёрова Ивана Степановича

Здравствуй, дорогая и любимая! Ненаглядная! Единственная! Необыкновенная! Ни одной девчонке в мире с тобой не сравниться! Ни одной! Как белке – с соболем. Как полевому лютику – с кемской саранкой. Как плишке – с ласточкой. Тонкая, стройная, чуткая, умная. Чистый ручей в лесу кедровом – ты такая же. Весной и осенью, зимой и летом. Помнишь тот, который я тебе показывал? На Ендовище, в Ганином распадке. И в январе не замерзает, в морозы злые. Золотоносный. С кем бы вот ни сравнил тебя, с тобой кого ли, всё в твою пользу. С любой артисткой. Сравнил впервые – в уме всех, кого вспомнил, перебрал, – раньше не сравнивал: рядом с тобой других не замечаешь. Нет тебя рядом, уж и вовсе.

Смотрю душевными глазами на тебя отсюда. Нас разделяет полстраны. С высокого берега Авачинской бухты и ещё больше в этом убеждаюсь. В том, что ты самая красивая! В том, что ты самая, самая из самых… И нет ни капельки сомнения. Ни на мгновение. Железно, как говорит Рыжий. Сто процентов, как говорит Маузер. Честное слово, я скажу. Ну и пишу вот.

Нашёл, помню, на чердаке нашего дома среди старых тетрадей, газет, каких-то «Блокнотов агитатора», брошюрок воспитательных и журналов «Работница» и «Крестьянка» перевязанную серой шерстяной ниткой запылённую стопку разного цвета треугольников-конвертов. По едва уже читаемому адресу – куда, откуда и кому – понял, что это письма маме от папки. С фронта. Часть написана чернилами, другая – простым или химическим карандашом. Вытянул и развернул один, что был сверху, блёкло-голубой, сильно по давности-то лет уже и вылинявший треугольник. Поздравление с Рождеством и с Новым, 1944 годом. У мамы тогда была ещё другая, девичья, фамилия – Вторых. Володька Вторых братом же троюродным доводится мне, и остальные