Служащие гостиницы «Роялтон» были одеты в форменную одежду из черных брюк и простых черных рубашек, застегивающихся у шеи, одинаковую для мужчин и для женщин. Мэгги тут же представилось, что гостиница захвачена Вьетконгом. В оформлении доминировали темные лакированные поверхности, с которыми нелепо контрастировала мебель: кресла и диваны, покрытые мешковатыми белыми чехлами, выглядевшие так, будто их позаимствовали с крыльца пляжного дома. Это было так вычурно, с такой заявкой на мемориальность, что Мэгги почувствовала острое желание испечь сахарное печенье и раздавать его в фойе как противоядие.

— Номер господина Свонна? — сдержанно спросила она у стойки.

— Господин Свонн у нас не зарегистрирован, — ответил служащий с таким бесстрастным выражением лица, будто сам удивился своей способности хранить тайну.

Мэгги удивилась своему раздражению.

— Ну прекратите, я знаю, что он здесь.

— Извините, мадам. Но в журнале нет его имени.

Ей захотелось сломать что-нибудь, особенно призывно тонкую шею молодого человека за стойкой. Но тут она вспомнила тот обед в «Four Seasons» и записку от Свонна — там было какое-то имя, под которым он зарегистрировался, какой-то персонаж из истории Англии. Она напрягла память.

— А господин Кромвель у вас есть?

— Нет.

— А господин Карлейль?

— Извините.

— Ньютон?

— Ньютон? Нет.

Она уже собиралась сообщить этому чудаку, что господин Эрл Вайс из «Одеон Рекорде» мог бы решить проблему в течение цифровой наносекунды, понизив его статус до единицы в статистике безработицы, когда имя само внезапно появилось у нее в голове.

— А Хамфри Дэйви[14] у вас есть?

— Сэр Хамфри Дэйви. Да. Номер люкс тысяча четыре. Можете подняться. Он вас ждет. — Служащий елейно улыбнулся и вновь обратил свой взор к клавиатуре компьютера.

Когда лифт поднял Мэгги на десятый этаж, Свонн уже ждал ее в холле. При взгляде на него, такого гибкого, золотистого, босого, всего как бы светящегося, в искусно зауженных синих джинсах и просторной белой шелковой рубахе, раздражение сразу же покинуло ее, но она слегка задрожала.

— Надеюсь, вам нравится чеснок? — спросил он.

— Моего отца послали в Сингапур, когда мне было девять лет, — повествовал Свонн несколько минут спустя, жестикулируя палочками; с них свисал кусочек мяса зелено-красного цвета, принадлежность которого Мэгги определить затруднялась. В номере была хорошо оборудованная кухня, отделанная, как и все в отеле, лакированными панелями и хромированным металлом. — Он был charge d’affaires[15], — продолжал Свонн. — Наша тамошняя жизнь походила на идиллию в стиле Э. М. Форстера[16]. Слуг было столько, что было непонятно, что с ними делать. Множество прекрасных насекомых — забава для мальчика. Моими любимыми были жуки-голиафы. Они такие большие — размером с детский ботинок. Можно было написать на их панцире номера лаком для ногтей и устраивать бега во дворе. И никаких батареек. Еще шампанского?

— Спасибо.

Тут Свонн опустил кусочек какого-то загадочного мяса в ковшик с длинной ручкой, где этот кусочек задергался и запрыгал. Мэгги внимательно наблюдала за всем, так она делала на любой чужой кухне. Было очевидно, что он действовал умело и делал это не первый раз.

— Извините, но что это?

— Это — азиатский моллюск, мелакский конус, такой же сладкий, как молочная телятина. Мне постоянно доставляют его самолетом, когда я записываюсь; но это не только настоящий тоник, но еще и афродизиак. Все про все обходится мне в двести фунтов стерлингов: пересылка по воздуху, сухой лед и прочее, что, думаю, меньше, чем можно просто оставить в любом приличном бистро в этом городе, ведь так?

— Думаю…

— Вы только не подумайте, что я экстравагантен.

Свонн высыпал все содержимое стальной банки с моллюсками в ковшик и начал жарить, помешивая.

— Где вы научились готовить? — спросила Мэгги.

— Моим родителям не посчастливилось оказаться на королевской площадке для игры в крикет в первый день после Рождества в 1983 году. В этот день банда малайских унионистов устроила просто безумие на трибунах. Среди прочих ужасных преступлений, совершенных ими, был взрыв гранаты в ложе генерал-губернатора. Мать была смертельно ранена и… — Свонн промокнул рукавом уголок глаза, — скончалась на следующее утро в больнице, не приходя в сознание. Отец получил травму позвоночника и стал паралитиком.

— Какой ужас.

Свонн высыпал в котелок с блюдца что-то мелко нарезанное. К потолку поднялось облако пара, пахнущее лимоном и цветами жасмина. Вскоре он уже раскладывал ломтики моллюска с ароматным бульоном в черные керамические чашки с рисом. Затем он отнес чашки на маленький круглый стол, покрытый скатертью винно-красного цвета, на котором лежало модернистское серебро, напоминавшее скорее миниатюрное оружие, нежели столовые приборы. В хромированной металлической вазе трубчатой формы стоял один тюльпан с темными лепестками.

— Мы с отцом вернулись в Лондон, — продолжил Свонн уже за столом. — Он потерял все, понимаете, поскольку все, что было у нашей семьи, в действительности являлось привилегиями служащих министерства иностранных дел: наше жилье в резиденции посольства, машины, слуги, весь проклятый набор. Ему осталась лишь пенсия государственного служащего, назначенная по инвалидности. Итак, мы поселились вдвоем в тесной квартирке на первом этаже на Форнье-стрит, за углом от рынка Спиталфилдс. Там я и научился готовить и вести домашнее хозяйство, поскольку отец был довольно беспомощным. Я даже не ходил в школу, поскольку мы не могли позволить себе нанять дневную сиделку. Единственной альтернативой был дом ветеранов, сама идея которого приводила отца в ужас. Поэтому я все время был с ним дома, за исключением нескольких часов в день. Я кормил, переодевал и обтирал его.

— Сущий ад для мальчика… Сколько вам было лет?

— Двенадцать, когда умерла мама. Еще шампанского?

— Спасибо. Кстати, это — очень вкусно. Вы умеете использовать лимонное сорго. Если его переложить, то оно может заглушить вкус блюда.

— Я не верю в то, что можно заглушить такие ощущения чем-то одним. Так на чем я остановился?

— Вы были дома с отцом.

— Ах да. Я экономил на всем, скопил денег и купил свою первую гитару, двенадцатиструнный инструмент работы Хафенштоллера. Отец терпеть не мог телевизор. Я развлекал его песенками, которые сочинял про соседей: сына мясника, миссис Катгласс, хозяйку дома. По правде говоря, жизнь моя была такой же ограниченной, как и у отца. Те несколько часов в неделю, которые я мог посвятить себе, я проводил, прячась в библиотеке Гилдхолла, копируя ноты гальярд и паван со старинных изданий. Еще моллюсков?