Я вот смотрю на эти звезды и не замечаю их, и запахи не чувствую, и в тайге не помню, когда в последний раз бывал. На охоту и то удается вырваться по великому счастью, если исправник или губернатор прикажут сопровождать их. Да разве это охота? — Он махнул сердито рукой. — Маета одна, никакой радости! — Подняв указательный палец, он нравоучительно потряс им в воздухе. — Служба наша, Алеша, не терпит мирских соблазнов. А чрезмерная нежность к семье или слабость к женщине отвлекают от служебных дел, сеют смуту в душе и ничего, кроме вреда, не приносят.

Алексей решил промолчать, тем более что тирады эти больше походили на оправдание, чем на совет. И подумал вдруг, что Тартищеву как раз и не хватает той теплоты и участия, самой простой заботы и внимания, в которых нуждается всякий человек, и даже такой, как он, — жесткий и упрямый начальник Североеланского уголовного сыска…

Наконец они вышли на Тагарскую и остановились у парадного подъезда. Навстречу им шагнул городовой.

Тартищев протянул ему бумагу — разрешение окружного прокурора на дополнительный осмотр квартиры, в которой произошло убийство. И уже через десять минут они стояли посреди комнаты, в которой ровно ничего не изменилось с последнего их пребывания здесь, разве только слой пыли появился, затянувший все плотным бархатистым покрывалом.

— Что будем искать? — деловито справился Тартищев и огляделся по сторонам. — Думаю, что в сундуке рыться не имеет смысла, все документы и ценности из него изъяты и описаны, книги все пересмотрены, одежда прощупана агентами охранки и жандармами.

Тогда нам остается, Алеша, искать что-то и где-то, где никто это что-то, в данном случае браслет, даже и не подумал искать…

Алексей достал копию описи, после долгих споров и пререканий предоставленную им во временное пользование охранным отделением, и пробежал ее глазами.

— В списке вещей нет никаких браслетов. Это ведь скорее женское украшение, хотя на Востоке их, бывает, носят и мужчины.

— Ольховского не браслеты волновали прежде всего, а бумаги, которые хранились у князя. Без всякого сомнения, Дильмац был у него в Б-2[40], как все иностранцы, что слетаются в Сибирь, как мухи на патоку, — произнес ворчливо Тартищев и протянул руку. — Дай сюда опись, я посмотрю, что к чему, а ты порыскай по квартире, авось что-нибудь и углядишь молодым своим взором.

Алексей медленно обошел по периметру каждую из трех комнат, спальню, умывальную и кабинет, заглянул под подоконники, простукал их на предмет обнаружения тайников, потом тоже самое проделал со столешницами, умывальником, ванной, залез под кровать и исследовал досконально пружинный матрац, спинки, подушки, тщательно прощупал одеяло, заглянул под ковер и на коленях прополз по всему полу, пробуя каждую плашку паркета, не поддастся ли нажиму, не откроет ли секретную нишу, где прячется нечто, что могло бы помочь им раскрыть тайну убийства путешественника и возможного австрийского шпиона Отто Людвига фон Дильмаца.

— Ну надо же, — неожиданно сказал Тартищев и ткнул пальцем в одну из строчек описи, — и здесь тоже посуда белого металла! — Он посмотрел на Алексея и улыбнулся неожиданно открытой, почти мальчишеской улыбкой. — Знаешь, лет тридцать назад пришлось мне впервые в жизни подобную опись делать.

Умер богатейший в наших местах купец, оставил кучу добра, а из наследников — один сын, да и тот где-то по заграницам прохлаждается. Я все тщательно осмотрел и аккуратно переписал. Приношу опись ближнему своему начальству, тот читает, глаза у него лезут на лоб, и он принимается меня бранить на чем свет стоит:

«Что это за нововведения? Что это за безобразная опись? Откуда у него могли найтись дорогие меха, золотые и серебряные вещи, восточные редкости, наконец?» Я опешил, понять ничего не могу, спешу оправдаться. «Так он же богач, — говорю. — У него этого добра полные сундуки!» «А это не наше дело, что богач! — взъярился мой начальник и аж позеленел от того, что я осмелился ему перечить. — Они могут быть богатыми, но скрягами, каких свет не видывал. Едят медными ложками, носят железные цепочки и перстни с фальшивыми камнями». «Но на всех металлических вещах стоит проба, — доказываю я свою правоту».

А он от моей тупости еще больше беленится. «А вы уверены, что пробы не фальшивые? Наш брат полицейский ни в чем не должен быть уверен. А если ложки, по ошибке вами указанные, как золотые или серебряные, на самом деле окажутся медными? Что станете делать? Что написано пером, то не вырубишь топором. — И приказывает:

— Пока бумага не подписана понятыми, немедленно перепишите ее с учетом сделанных мной замечаний». Потом увидел, что я в растерянности, и говорит так задушевно, словно и не вытрясал из меня душу за минуту до этого: «Ладно, я, как старый опытный служака, помогу вам исправить ошибки в описи. Вот смотрите, у вас записано: „Иконы в золотых ризах“. Пишите: „в позолоченных“. Серебряный чайный сервиз? Не пойдет. Записываем „белого металла, похожего на серебро“. „Да что там похожего, настоящее серебро“, — пытаюсь я протестовать, но он одаривает меня ледяным взглядом и уже сквозь зубы продолжает: „Уж не воображаете ли вы себя чиновником пробирной палаты, юноша? Откуда у вас такие познания? Вы говорите «серебро“, а я утверждаю, что это медь, начищенная до блеска. Вон смотрите, желтизна так и прет. — Он замечает, что я открываю рот, и сердито обрывает меня:

— И не спорьте со мной, я третий десяток лет в полиции служу и повидал подобного «серебра» столько, что вам и не снилось». «Ладно, белого металла, — соглашаюсь я и читаю дальше. — Шейная цепь для часов червонного золота».

Начальник мой аж подскакивает на месте от негодования. «Что еще за глупость? Почем вы знаете, что червонного, а не пикового, из которого пики для казаков куют?» «Так проба же!» — опять лезу я со своими познаниями. «Вздор! — машет он на меня руками. — Я вам таких проб с десяток наставлю и на медь, и на олово. Пишите: „Шейная цепочка из дешевого металла, позолоченная“. Я записываю, а он уже обращает внимание на следующую запись. «Камчатский бобер.

Что это такое?» «Мех…» «Я сам знаю, что мех, а не ананас. Но как вы узнали, что бобер камчатский?» «Но это ж сразу видно?» «Ах, видно! Вы что на Камчатке бывали, лично с этим бобром за ручку здоровались?»

«Да нет, я…» «А на нет, мил сударь, и суда нет. Может, этот бобер родня вон той дворовой собаке, за которой дворник гоняется. Короче, пишите: „Потертый, линялый мех, по старости неузнаваемый“…» Вот так все и переписали… — Тартищев вытер слезящиеся от смеха глаза и уже серьезно произнес:

— Так что не верь, Алеша, ни одной бумаге, если собственноручно ее не написал.

— А как же наследники? — Алексей тоже перестал смеяться и с недоумением посмотрел на Федора Михайловича. — Неужели они ничего не заметили?

— А что б они заме гили, когда все вещи полностью соответствовали переписанным заново, тот же вид, в том же состоянии… — Тартищев сложил бумаги, затолкал их в карман сюртука и обвел взглядом комнату. — Ну что, пора возвращаться? Видно, ничего нам с тобой здесь не отыскать?