И про то, что со мной встретился, не болтай! Узнаю, из-под земли достану и голову оторву!» И исчез, как привидение. Без шума и шороха. Ну, я посчитал до пятидесяти, потом ноги в руки и деру из переулка!..

— Ты знаешь, что такое горилла? — удивился Алексей.

— Знаю, обезьяна африканская. К нам в Томск зоосад приезжал. Огромная, страсть! И силищи немереной. Ее на цепь сажали, чтобы не сбежала.

— Ты только потому сравнил напавшего на тебя человека с гориллой, что он тоже показался тебе очень сильным? — спросил Алексей.

Мозалевский пожал плечами.

— Не знаю даже, может, из-за этого. Сорвалось с языка, непонятно почему…

— А все-таки вспомни, вероятно, было что-то такое, что заставило тебя сравнить этого человека с гориллой?

— Нет, — Мозалевский покачал головой, — не помню. С языка сорвалось… Не помню…

«Итак, что мы имеем в итоге? — Тартищев, заложив руки за спину, медленно прошелся по комнате. — Достаточно ясно представленная Мозалевским картина ограбления Дильмаца. Это — раз! Второе, удалось выяснить, что Мозалевский не косолапит при ходьбе и следы у него значительно меньше и уже следов, оставленных в Нижне-Согринском переулке. Третье — он До жути боится высоты. И это вроде однозначно подтверждает, что Мозалевский не мог быть убийцей Казначеева, но мало что дает для расследования убийства Дильмаца. Ведь мерзавцы и впрямь могли укокошить старика еще до появления таинственного, дурно пахнущего незнакомца». Тартищев сцепил пальцы на затылке и несколько раз потянулся, разминая затекшие мышцы. Потом «посмотрел на часы. Первый час ночи…

Алексея он отправил спать, но сам все не мог успокоиться, хотя и выпил чаю с какими-то травками. Никита настоял их на меду и уверял, что сон от них, как у младенца — ровный и безмятежный. Но, видно, так уж устроен он, что не берут его никакие травки, если дело застыло на мертвой точке.

Тартищев вышел на балкон. Посмотрел вниз на кусты, из которых час назад подняли Мозалевского, и усмехнулся. Ничего, рожу поцарапал, негодяй, но по крайней мере избежал более сурового наказания. На некоторое время, конечно…

Опустившись в глубокое плетеное кресло, Тартищев вытянул ноги и закрыл глаза. Нервное напряжение не отпускало его с того момента, когда Алексей зачитал ему рассказ Мозалевского о человеке-горилле. Нет, не ошиблись они, когда предполагали, что это человек недюжинной силы. И то, как он обхватил сзади Мозалевского и сдавил ему шею, тоже подтверждает их с Алексеем догадки, что роста незнакомец немаленького.

Вполне возможно, даже выше Мозалевского.

И это обстоятельство не могло не беспокоить Федора Михайловича. Человек, повисший на кладбищенской ограде, тоже, судя по всему, был не слабого десятка и роста весьма заметного, но, если не считать легкого запаха дегтя, исходившего от его сапог, никаких посторонних ароматов он не источал.

Тартищев хорошо это запомнил. И вдобавок ко всей этой неразберихе с великанами и силачами бродяги, напавшие на него рядом с кладбищем, наотрез отказались признать в Мозалевском громилу, нанявшего их в «Магнолии» проучить начальника сыскной полиции.

«Нет, ваше степенство, — заявили они в голос, — тот я ростом выше, и в плечах шире…» Да и перчатка, обнаруженная под Казначеевым, оказалась великоватой для Мозалевского, хотя, опять же, это не доказательство. Преступник мог потому ее и потерять, что она тоже была ему великовата…

Тартищев потер шрам и недовольно поморщился.

По правде сказать, новые показания Мозалевского лишь подтвердили его опасения, что следствие по убийству князя окончательно зашло в тупик. Он подсознательно чувствовал, что Мозалевский не врет, и появление третьего участника в спектакле под названием «Убийство фон Дильмаца» означало лишь новый виток расследования, а вместе с ним еще большую суматоху, новые скандалы и выяснения отношений с губернатором и его чиновниками. Ему захотелось выпить водки, много, просто так, без закуски, чтобы хоть на несколько часов забыть обо всем… Но и это он себе не мог позволить, потому что до сих пор еще не определил, от какой ему печки танцевать, да и где эта самая печка находится, пока не знал.

Он посмотрел в сторону флигеля. В одном из его окон горел свет. Алексей тоже не спал. И тогда Федор Михайлович плюнул на все и покинул балкон. Через пару минут он уже стучал в дверь флигеля и спросил выглянувшего из окна Алексея:

— Не спишь еще?

— Да не получается что-то, — пожал тот плечами, — показания Мозалевского прокручиваю в голове раз за разом, точно мозаику пытаюсь сложить, а деталей не хватает…

— Давай пройдемся пешком до дома Дильмаца, чего терпеть с осмотром до утра, все равно ведь не спится, — предложил Тартищев Алексею, потому что подобные пешие прогулки были не только единственным, не слишком частым удовольствием, которое он мог себе иногда позволить, но и верным способом разложить по полочкам разбежавшиеся мысли.

Они вышли за ворота. Дозор бросился следом, но Тартищев прикрикнул на него, и пес, недовольно чихнув, поплелся в палисадник. В окнах Лизы горел свет, и Алексей опять подумал, что завтра ему предстоит оправдываться и извиняться за испорченную клумбу.

Федор Михайлович проследил за его взглядом.

— Опять Елизавета допоздна не спит. То романы французские читает, то в цирке пропадает. Что ее там привлекает? Облезлая мишура, дешевые трюки? Я Никите наказал, чтоб встречал ее каждый раз после представления, да и посмотрел попутно, с кем она там дружбу водит, и только сам этому не рад. Сегодня утром примчалась Лизка ко мне в кабинет и устроила скандал, дескать, из дома убежит и в наездницы подастся, если не прекращу за ней фискалить. Может, ты с ней поговоришь, урезонить попытаешься?

Алексей пожал плечами:

— Ей-богу, Федор Михайлович, я бы и рад, но она меня на дух не выносит!

— Вот несносная девка, — покачал головой Тартищев, — и чем ты ей помешал?..

Они миновали купеческое кладбище, затем горбатый мостик, под которым тихо журчала незаметная в кустах ольховника речка, и поднялись на высокий берег оврага. С него хорошо виден весь Североеланск, окруженный лесистыми сопками с причудливыми скальными останцами на вершинах. Редкие огоньки на земле кажутся совсем тусклыми на фоне звездного неба, раскинувшего огромный свой шатер над притихшей тайгой, над городом, над рекой, молчаливо несущей свои воды за горизонт. Не один день пройдет, прежде чем примет их в свои объятия холодное северное море…

В траве мерно стрекотали цикады, где-то далеко лаяли собаки, большая ночная птица беззвучно пронеслась над их головами и исчезла среди деревьев.

Тартищев полной грудью вдохнул воздух, настоянный на горьковатом запахе тополиной листвы, медовой — донника и пряной — розовато-белой кашки, распустившейся вдоль обочины, и неожиданно сказал:

— Знаешь, Алеша, самое печальное в нашей службе то, что очень быстро привыкаешь видеть мир в сером цвете, во всей его неприглядности и убогости.