Очень она мне нравилась. Естественно, я решил угостить ее бутербродом. И естественно, она согласилась, потому что, как я льстил себе надеждой, тоже была ко мне неравнодушна. Смотрю ей в глаза, протягиваю бутерброд с колбасой. Она его приняла и вдруг как заорет. И голос, главное, дурнотный, ненатуральный. Что, где болит? Я глажу Симочку по плечу, а она мне сует в руки бутерброд. На нем, вцепившись зубами в краковскую колбасу, торчит теткина челюсть.

— Ужас какой!

— Вот именно! Это вам посильнее «Фауста» Гете. Надкусить тетка надкусила, а съесть забыла. Потом бегала по дому, искала свою челюсть. С этого дня Симочка стала меня чураться. Так я в первый раз не женился.

— Женщинам за завтраком такое не рассказывают, — сказала Яна со смехом.

— Это дурам не рассказывают, а умным — можно. И потом, мы уже курим. Я не могу удивить вас миллионом алых роз, через это вы уже проходили. А вот жизненные истории, которые отвлекают от ложных страхов, лучше меня вам никто не расскажет.

Выдавить Бориса из дома, что было довольно трудно (да и не хотелось Яне этого делать!), помогла Вера Игнатьевна. Она должна была прийти только вечером, но решила явиться загодя, чтобы не упустить выгодное место. Мало ли, к вечеру Яна Павловна могла и передумать. Особенность доброй няни состояла в том, что она умела «раскидывать сети», то есть заполняла собой все пространство. Она почитала себя кулинаркой, готовила невкусно, но очень аккуратно, всегда выбирала «черненькие» из гречки, в поисках глазков прокручивала до дыр картошку и обожала выбрасывать еще свежие, но чем-то не угодившие ей продукты. И еще она боролась за свежий воздух и деликатно умоляла Яну курить на балконе или на лестнице. Непростой характер, прямо скажем. Прибыв на место несения службы, Вера Игнатьевна тут же стала ходить из комнаты в комнату, открывать окна и задавать вопросы, на которые сама же и отвечала.

— Ага… это у вас гостиная. А я где буду спать? Я с Сонечкой буду спать. Где лекарства-то положить? Можно в аптечку, но лучше в холодильник. Ага… здесь у вас кастрюли…

Борис ретировался, чувствуя, что в дом пришел новый порядок, крепкая рука и волевое решение.

15

Вероника знала, что в субботу у меня свободный день, поэтому и выбрала его для визита. Она явилась причесанная, ухоженная, в модном, купленном в Риме платье, надушенная и с сиреневыми ногтями. Накрашены они, ввиду плохого зрения, были неаккуратно, но вкупе с кольцами смотрелись отлично. Элегантый вид тетки несколько портила огромная черная сумка. Прямо с порога Вероника крикнула:

— Лизонька, давай записную книжку. Ту самую, помоечную. Будем сличать.

Оказывается, после моего отъезда с дачи Вероника перешерстила весь дом, но ничего не нашла, а потом полезла в черную сумку, вот эту самую, и во внутреннем кармашке, вместе с оберточной бумагой — ты знаешь, я никогда не выкидываю красивую бумагу, — нашла чек, а на нем номер телефона, и теперь она совершенно уверена, что это тот самый, который назвал ей незнакомец в аэропорту.

Стали сверять номера в помоечной книжке и, вообразите, нашли. Восторгу Вероники не было предела.

— Но здесь нет имени, только фамилия. По этому номеру числится некто Кроткий. Может, там никакого Игоря и в помине нет!

— Зато здесь есть адрес. По нему мы сейчас и направимся.

— Вначале надо позвонить, — упорствовала я.

— Ни в коем случае. Игорь сразу приедет и заберет свой конверт. А нам этого не надо. Нам надо узнать, как в него наша Янка попала. Правильно говорю?

— Вероника, может, это опасно. Две старые дуры явятся в чужой дом…

— Ты хочешь сказать, что нас там прихлопнут? Кому мы нужны? Это только в кино легко убивают, а в жизни человека без причины убить совсем не просто.

— У них есть причина…

— У кого это — у них? Как ты этих «них» боишься! Если не хочешь, я поеду одна.

Я думала, что клептомания — это непреодолимое влечение к воровству, но тут я поняла его истинную суть. У Вероники, о других говорить не берусь, психологическое расстройство выродилось в непреодолимое влечение к опасности. Не только губа ее привычно поползла вверх, но затрепетали вдруг ноздри, и рука с сиреневыми ногтями взбила прическу.

— Я эту кашу заварила, мне и расхлебывать. Желткова я на всякий случай предупредила, что, может быть, переночую в Москве и вернусь только утром.

— Да откуда ему взяться — этому «всякому случаю»?

— Мало ли что, — философически заметила Вероника.

Что мне оставалось делать? Поехали.

— Куда мы едем-то? В Малый Козихинский? Это замечательное место. Я там так давно не была. Там Патриаршие пруды. Лизок, заглянем туда? Нет, ты мне скажи, заглянем? У меня там рядом в Гранатном переулке подруга жила. Я ее не видела пятнадцать лет. Знаешь, я вообще-то тоскую по Москве. Желткову только говорить об этом нельзя. Он тут же встает на дыбы, говорит, давай выгоним к чертовой матери из нашей квартиры чеченцев… А на что жить?

В этих интересных разговорах мы доехали до метро «Баррикадная», неимоверно долго проторчали на переходе через Садовое кольцо.

— Сейчас заглянем к Патриаршим или потом?

— Потом, наверное. Сделал дело, гуляй смело, — сказала я.

— Нет, давай уж лучше вначале погуляем смело. Откуда мы знаем, в какой капкан голову суем? Я думаю, что потом нам будет не до Патриарших. Я тут рядышком, по Ермолаевскому переулку…

Давно мы здесь не были. День был ясный, тихий, прохладный. Москва уехала на садовые участки поправлять парники и высаживать рассаду.

— Как Крылов-то состарился, — сказала Вероника, указывая на памятник.

Баснописец сидел раскидисто и вольно, вокруг резвились его герои. Скульптура была темной, и только правый сапог великого баснописца от прикосновения многих рук сиял, как медный самовар.

— Помнишь Верону? — и рассмеялись обе.

Как забыть маленький дворик на средневековой улочке, набитый, что называется, до самого небесного потолка молодежью? Там пели, орали, целовались, фотографировались. Существует поверье, что поцеловавший бронзовую Джульетту в левую грудь будет счастлив в любви. Ну ладно бы молодежь, которая зацеловала эту грудь до золотого блеска! Но ведь вековые старухи расталкивали толпу, тоже хотели приложиться холодными губами к статуе и сфотографироваться с красавицей Джульеттой. Интересно, какие желания загадывают москвичи, оглаживая правый сапог великого баснописца?

Липы шумели, лебедей не было, уток тоже, на зеленой воде покачивалось пришвартованное к берегу плавучее кафе. Разноцветные флажки, желтые и голубые, трепетали на ветру. Наверное, в жаркий день здесь было не протолкнуться, и музыка гремела,