Кенийская глубинка и особенно национальные парки всегда производили на меня умиротворяющее впечатление. Случалось, конечно, всякое. Даже камнями автомобиль забрасывали. И не только камнями… Как-то по дороге в парк Амбосели, многократно прославленный Голливудом, за машиной погнался пастух-масай, и, не догнав, запустил в нее копьем. К счастью, японский джип «Мицубиси Паджеро» оказался быстрее африканского снаряда, хотя поддать газу пришлось изрядно, невзирая на валуны высохшего русла реки, служившего в тех местах дорогой. Пыльный проселок шел прямо по саванне, петлял между баобабов, пересекал ручьи и протоки, и оставалось только возносить хвалу небу, что на дворе стоял сухой сезон, а не сезон дождей.

Обычная история. В Кении не только проселки, но и важнейшие автострады изобиловали глубокими ямами, в которые проваливались и легковушки, и грузовики. Зато от расстилавшихся вокруг пейзажей захватывало дух, что легко примиряло с несовершенством дорожного полотна и враждебностью некоторых кенийцев. К чести местных жителей, таковых среди них обнаружилось немного. Большинство были добродушными и приветливыми людьми, не развращенными пороками цивилизации, которые предлагают большие города. Хотелось ехать и ехать, пока хватало бензина, вернее – дизельного топлива.

Путешествия, смена обстановки во все времена оказывали на человека благотворное действие. «Дорога – удивительное дело! – писал Сергей Тимофеевич Аксаков. – Ее могущество непреодолимо, успокоительно и целительно. Отрывая вдруг человека от окружающей его среды, все равно, любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей его множеством предметов, постоянно текущей разнообразной действительности, она сосредоточивает его мысли и чувства в тесный мир дорожного экипажа, устремляет его внимание сначала на самого себя, потом на воспоминание прошедшего и, наконец, на мечты и надежды – в будущем; и все это делается с ясностью и спокойствием, без всякой суеты и торопливости»[4].

Главное, чтобы было, куда возвращаться. Чтобы в глубине души бережно и нерушимо хранился образ отчего дома.

К Найроби, хотя прожил там семь лет, я так и не привязался. Многомиллионный мегаполис с первой прогулки стал вызывать ощущение постоянной опасности. Стоило припарковать автомобиль, как тут же возникал парень в замызганном тряпье, которому непременно следовало заплатить. Конечно, можно было пренебречь неписанным правилом, но тогда никто не дал бы ломаного гроша за сохранность машины. Десять против одного: при возвращении автомобиль предстал бы со спущенными шинами или с поцарапанными боками.

Большинство столичных районов представляли собой трущобы. Из этих грязных, нескончаемых лабиринтов, куда время от времени приходилось заглядывать по репортерским делам, хотелось удрать как можно быстрее.

Но и в центре того и гляди можно было вляпаться в неприятную историю. Например, в высотном здании, где находилась штаб-квартира правившей в ту пору политической партии КАНУ. Туда я опрометчиво зашел вскоре после приезда в Найроби.

Скоростной лифт с готовностью взметнул меня на 26-й этаж, но еще до того, как я осознал, что попал не туда, сердито клацнул дверью и скользнул вниз. Больше он не появлялся. Напрасно я жал на кнопку, чертыхался и нервно мерил шагами полутемную прихожую. Кнопка исправно вспыхивала красным, но призывный огонек не производил на лифт ни малейшего впечатления. Оставался только один вариант – уходящая в преисподнюю мрачная шахта с обшарпанными лестницами по бокам.

Преодолевая в бесконечном пугающем одиночестве пролет за пролетом, повсюду встречая заколоченные, едва различимые при тусклом освещении двери, я вспоминал радужные первые дни в кенийской столице. Мне пришлось почти сразу же после прилета посетить страховую компанию. В тот раз все было по-другому. Лифт не подвел, в светлом, просторном здании деловито сновали люди. Поднявшись на девятый этаж, я очутился в уютном холле с глубокими кожаными креслами, яркими цветами и блестящими медными табличками, указывавшими направление к нужному кабинету. Вот и он. Стройная чернокожая секретарша в безукоризненном костюме провела в комнату, отделанную под римские развалины. На стенах – искусная имитация полуразрушенных мраморных колонн и барельефов, на полу – в меру как бы поврежденные временем скульптурки античных богинь и героев на невысоких, чуть пожелтевших постаментах.

Представитель компании, молодой вежливый индус с образцовым пробором, за несколько минут оформил необходимые бумаги и пожелал приятно провести остаток дня. Уже у выхода он поинтересовался, не приходилось ли бывать в других африканских странах. Я перечислил, последней упомянув Замбию.

– Ну, и как вам показался после Лусаки наш город? – собеседник чуть прищурился.

– Что и говорить, гораздо крупнее, больше… – начал было я и осекся, толком не зная, что ответить. Погулять или хотя бы спокойно проехаться по городу и осмотреться я еще не успел.

– …и проблем гораздо больше, и сами они гораздо крупнее, вот увидите, – уверенно закончил за меня индус, пожимая на прощание руку.

Убеждаться в правоте страхового агента я начал в тот же вечер, когда затянули вроде бы привычную по Замбии заунывную песнь сторожевые псы – непременный атрибут всех престижных районов африканских столиц. Но, боже мой, что это был за вой! Казалось, неисчислимая армия овчарок, ротвейлеров, риджбеков и кто его знает каких еще свирепых чудищ обложила дом со всех сторон и хором, как по команде, взорвалась отчаянным боевым кличем перед решительным штурмом. Выворачивавшая наизнанку какофония заглушила крики детей на улице, дружное кваканье лягушек в протекавшей рядом речушке, голоса дикторов программы новостей.

Так не бывает, решил я. Чтобы собак держали все соседи, – это было легко представить. Любой мало-мальски зажиточный обитатель африканских столиц старается возвести вокруг жилища забор повыше и организовать оборону покрепче. Но чтобы каждый без исключения держал по дюжине волкодавов – это было уже слишком. Что я тогда понимал?

Перед поездкой я почитал статьи и книги, посмотрел документальные фильмы, поговорил с теми, кто бывал в Кении прежде. Благо, недостатка в источниках не было. О Кении писали Хемингуэй и Нгуги ва Сионго[5], супруги Адамсон и профессор Бернгард Гржимек, о ней снимали документальные и художественные фильмы американцы и англичане, немцы и французы. Мне казалось, что кипы литературы и разговоры, помноженные на собственные впечатления от пребывания в Африке, гарантированно избавили меня от неожиданностей. Очутившись в Найроби, я уверился еще раз, и теперь уже навсегда, что самые толстые тома, самые захватывающие киноленты, самые умные собеседники в лучшем случае могут дать общее представление о том, как устроена страна. Как бы ты ни готовился, ощущения от нового места далеко не всегда соответствуют ожидаемым. Потому что они твои. Личные.