На мгновение его уставшее, окаменевшее лицо ожило. Страх немцев, которые только и делали, что запугивали других, – долгожданная награда. Немыслимые страдания, которые он видел, не останутся неотомщенными. Больше этот мужчина не хотел говорить, он сказал все, что хотел. О себе он не собирался распространяться, поскольку собственная судьба его уже не волновала. В каком-то смысле ему было даже неловко говорить открыто о вещах, которые долгие годы обсуждались лишь втайне. Лондон, должно быть, казался ему очень странным местом: люди здесь говорят много и без опаски.

Второй поляк, помоложе, провел в Лондоне больше времени и уже привык к разговорам. Высокий и смуглый, лет двадцати восьми, привлекательный и очень худой, по-английски он изъяснялся с мягким, почти певучим акцентом. До войны он был студентом и в тот момент, когда все началось, писал диссертацию в Париже. Как и силезского фермера, студента ничего в жизни больше не удивляло, ничто не казалось важным. Он говорил о немцах в Польше так, будто описывал очаг смертельной болезни, который необходимо держать под контролем, а потом ликвидировать. Понятно, что это тяжелая и опасная работа. Поляки не изобрели болезнь, они просто боролись с ней.

Ему не казалось удивительным, что в одной только Варшаве с окрестностями 85–100 тысяч детей посещали секретные школы. Польское подпольное государство платило зарплаты учителям, печатало учебники и обеспечивало обучение: от начальной подготовки до выпускных экзаменов и вручения дипломов. Если немцы кого-то ловили, учителей расстреливали, родителей учеников отправляли в концлагеря, а детей, учившихся в подпольных школах, депортировали на принудительные работы. Но, естественно, подпольные школы не исчезали – нельзя было позволить немцам уничтожить образование в Польше. В стране были и технические школы, где юношей и девушек учили делать гранаты, пускать под откос поезда, портить автомобили, а также – в качестве своего рода академической побочной линии – рассказывали им об организационной структуре гестапо, чтобы эффективнее с ним бороться. Да, существовал целый корпус специалистов, единственной задачей которых было обучать разрушению. Школы были небольшими и могли легко менять свое местоположение: сложно переоценить важность их работы.

Молодой человек рассказал о структуре подпольного государства. В нем действуют четыре ветви власти: гражданская администрация, армия, парламент и суды. Сам он работал офицером связи, осуществляя коммуникацию между армией и тремя другими ветвями власти. Звучало это настолько организованно и нормально, что представить это было совершенно невозможно. Потом он пояснил, что, конечно, чиновники подпольного государства всегда должны притворяться кем-то другим – торговцами, рекламщиками, банковскими клерками, молочниками, – работать по несколько часов на этих обычных работах, иметь необходимые удостоверения личности для оккупационных властей и продовольственные книжки.

– Мы часто устраивали встречи на немецких заводах, – говорил он так, как будто это было самое обычное дело в мире.

Когда немцы депортировали его на принудительные работы в Восточную Пруссию, он выпрыгнул из поезда и вернулся в Варшаву, изменив внешность, имя и документы. Человек, который спрыгнул с поезда, официально считался мертвым. Все эти годы этот мужчина числился бухгалтером на немецком заводе по производству бочек, а подпольное правительство отправляло его с миссиями по всей Польше, чтобы он информировал поляков о немецком «новом порядке».

Он совершенно не разбирается в бухгалтерском учете или производстве бочек, но многое знает о немцах как о правителях, потому что долго их изучал: это было его основной работой. Не каждому госслужащему приходится докладывать о работе немецких селекционных ферм, где держат польских девушек, отобранных, чтобы пополнять «великую арийскую расу». Немногие чиновники своими глазами наблюдают, как немцы воплощают в жизнь политику уничтожения евреев.

– Хуже этого, пожалуй, не было ничего, – сказал молодой человек.

Однажды ему несколько недель снились кошмары: до этого он видел, как еврейских женщин, детей и стариков, и мужчин тоже, набили по 130 человек в вагон для скота, всего таких вагонов было 46. Поезд отогнали на 12 километров от города. Евреи умирали семь или восемь часов.

– Весь поезд содрогался от их криков, – говорил поляк.

Кроме того, нужно было осуществлять курьерскую службу, доставляя сведения из Польши во внешний мир; еще одна рядовая часть работы. Во время второго его путешествия за пределы Польши его поймали немцы.

– Молодой эсэсовец, который меня допрашивал, был очень любезен, – сказал поляк, – он сказал мне, что немцы всего лишь хотят дружить с поляками. Они хотели бы узнать, кто лидеры нашего движения, чтобы сотрудничать с ними.

Эсэсовец задавал вопросы, и когда каждый вопрос оставался без ответа, другой немец, стоявший за стулом, бил поляка резиновой дубинкой – с медицинской точностью, прямо по открытым костям черепа за ухом. Такую боль невозможно себе представить. Через четыре дня молодой поляк, опасаясь, что ему повредят мозг, вскрыл себе вены. Немцы обнаружили его слишком рано и, действуя, как всегда, рационально, сделали ему переливание крови, ведь он был нужен им живым. Позже он бежал из немецкой тюремной больницы и продолжил свою работу в качестве служащего подпольного государства.

С его точки зрения, в этой истории нет ничего особенного. О себе он рассказывал неохотно и с полным безразличием. О том, что немцы делали с его страной, он говорил очень спокойно, оперируя фактами, без всякой ненависти. Возможно, отвращение было сильнее ненависти; возможно, это вообще сильнейшее чувство из всех возможных. Немцы стали болезнью, распространившейся по Европе, и здоровый духом человек мог испытывать к этой болезни лишь отвращение.

Эти двое поляков спокойно рассказывали об ужасах, из которых состояла их жизнь. Но когда еврей в той же флегматичной манере заговорил о варшавском гетто, даже поляки были потрясены. Этот человек носил британскую униформу: сейчас он служит рядовым в здешней армии. До войны он был сотрудником Лиги Наций, юристом, образованным человеком, который много путешествовал и жил жизнью, которую выбрал сам. А потом по собственному желанию он все это бросил и вернулся в варшавское гетто, где жил вплоть до величественной и безнадежной битвы в конце. Поляки помогли ему бежать во Францию, потому что знания этого человека могли послужить другим евреям, которые еще остались живы в Европе. Он работал во Франции так долго, как мог, а затем приехал в Англию, чтобы вступить в армию. Ему было тридцать шесть, и в глазах его читалось, что видел он слишком много.

Евреи бежали в Варшаву из других частей Польши; немцы собрали всех их и загнали в гетто; затем они построили трехметровую стену, отгородив эту часть города от внешнего мира. 350 тысяч человек оказались за стеной, лишенные права покидать территорию гетто или работать. Поскольку никто не умеет выращивать еду из булыжников, они выживали за счет скудных пайков, которые им выдавали немцы. Голод душил их каждый день. Голод – это медленная мука, с помощью которой уничтожается человеческое достоинство. У молодых немцев в форме всегда было над чем посмеяться: можно кинуть на улицу кусок хлеба и смотреть, как голодные люди дерутся за него, – забавное зрелище. В условиях голода и тесноты, в неотапливаемых домах, когда нет возможности поддерживать городскую санитарную систему, приходят болезни. По гетто пополз тиф. Немцы не пускали к евреям врачей и не разрешали выдавать лекарства. По утрам, рассказывал еврей, люди выходили и накрывали трупы на улицах газетами. Больше им нечего было сделать для мертвых. Позже по улицам проезжали немецкие грузовики и забирали тела.

Немцы также устраивали вечеринки со стрельбой, сказал еврей. Он говорил об этом, криво улыбаясь, будто ему было стыдно это повторять. Молодые немецкие солдаты шныряли по гетто и палили во всех, кого видели, а евреи убегали от них, как загнанные звери. Таким способом убивали они немногих, но развлечение для немцев все равно было неплохое. И все это время евреи ждали, не зная, что будет дальше. Все это время