это было видно по их векам и ртам, а под глазами их залегли глубокие морщины. Опрос снова живо напомнил что-то из школьных времен: экипаж сидит на деревянной скамье перед деревянным столом, а офицер разведки, стоящий за ним, задает вопросы. И вопросы, и ответы звучат так заурядно и тихо, что кажется, будто они обсуждают нечто скучное и незначительное. Этот вылет никому особенно не понравился: очень долгий, погода ужасная; цель небольшая; очень много дыма; разглядеть результат как следует не получилось.

Командир группы, капитан, сидел на столе и обращался к членам экипажа по имени, спрашивая каждого:

– Хорошо слетали?

– Вполне, сэр.

– Хорошо слетали?

– Неплохо, сэр.

– Хорошо слетали?

– Довольно хорошо, сэр.

И всё. Затем он спросил:

– Кого-нибудь рассердили?

– Нет, сэр, – отвечали они, улыбаясь, – никто не заметил.

Так они разговаривают и ведут себя, и все это в порядке вещей. Когда стало известно, что все самолеты вернулись без повреждений и никто не пострадал, стало повеселее. Но они устали, всем хотелось поскорее пройти опрос и вернуться в столовую, к знаменитой «оперативной» яичнице и жареной картошке, к маргарину и мармеладу, к хлебу, в который, кажется, добавляют песок, – а потом отправиться спать.

Экипажи бомбардировщиков стояли у стойки выдачи еды – это обычный шкаф прямо в стене, – пили пиво и ждали завтрак. Сейчас они разговаривали, отпускали только им понятные шутки и посмеивались над ними. Было уже после семи утра, по-прежнему темный, холодный и недружелюбный час. Некоторые из мужчин приберегли свои путевые пайки – банку американского апельсинового сока и шоколадку, чтобы съесть сейчас. Пайками очень дорожат. Апельсиновый сок хорош, шоколадка – лакомство. Есть те, кто выпивает апельсиновый сок и съедает шоколадку, не дожидаясь возвращения на базу, а то мало ли что может случиться.

Когда «Ланкастеры» улетали в ночь, они походили на гигантских черных смертоносных птиц, но возвращаясь, почему-то производили совсем другое впечатление. Самолеты забрали с этого поля 53 тонны бомб, и экипажи летели всю ночь, чтобы сбросить их, как и было приказано. Теперь некоторое время между Францией и Италией не будут ездить поезда – во всяком случае, не по разбомбленным сегодня путям. Вот люди, которые этого добились: с растрепанными волосами и утомленными лицами, в грязных свитерах под летными костюмами, с сонными глазами. Они подшучивают над товарищами и жуют припасенные шоколадки.

Три поляка

Март 1944 года

– В моей деревне, – сказал мужчина, – люди стояли перед церковью и кричали: «Где же Бог? Если бы он был, он не допустил бы такого!» Тогда немцы пришли за мужчинами и мальчиками, чтобы отправить их в рабство в Германию. Понравившихся женщин они тоже забрали; все знали, что самых красивых ждут бордели Восточного фронта, а остальные станут рабочим скотом. В соседней деревне немцы заставили евреев копать себе могилы, а потом расстреляли. Крестьяне убежали, потому что им было страшно смотреть. После немцы отобрали все фермы и отдали захватчикам; некоторым полякам разрешили остаться слугами в собственных домах, рабами на своей земле.

Мужчина продолжал медленно рассказывать об этом обычным тоном. Приятное лицо, широкий чувственный рот, серые глаза, которые, видимо, когда-то могли быть добрыми и смеяться. Ему, возможно, было тридцать восемь или сорок восемь, может, больше или меньше; каштановые волосы тронула седина, новый костюм сидел на нем плохо. Только что он приехал в Лондон, больной, кожа вокруг глаз пожелтела. Он добирался из Польши четыре месяца, что для наших дней довольно быстро. В обычной жизни, до немецкой оккупации, он был фермером, владел несколькими акрами земли в Силезии и остался работать на немцев на своих полях. Он возглавил подпольное сопротивление в своем районе, и теперь, четыре года спустя, его отправили с миссией в Лондон, где расположилось польское правительство в изгнании[38].

– Немцы очень добры к животным, – продолжал мужчина. – Они отправляли в Польшу комиссии, чтобы убедиться, что собаки и лошади живут в достойных условиях. Те же самые комиссии потом организовали отправку наших стариков в концлагеря, поскольку старики бесполезны.

Старики умирают в этих лагерях, говорил он, потому что никто не считает нужным о них заботиться. Конечно, всех молодых немцы тоже забрали. Всего из той части Силезии депортировали 300 тысяч человек. Земля там не особенно хороша, но угольные шахты весьма ценны для экономики. Немцы отправили туда колонистов, поскольку хотели, чтобы та часть Польши навсегда осталась немецкой.

– Интересно, – говорил поляк спокойно и тихо, – что угледобыча на наших шахтах при немцах выше, чем до войны. С лесами то же самое – продуктивность по древесине выше в четыре раза. Потому что немцы ничего не берегут; они вырубают все деревья, опустошают все жилы. Не их собственность – вот они ее и уничтожают.

С рабочей силой тоже все просто, добавил он: все работники – рабы, так что нужно давать им ровно столько пищи, сколько необходимо, чтобы кое-как выживать. Если рабочий опоздает на ферму или шахтер заболеет на несколько дней, немецкий начальник всегда может донести на него в гестапо как на саботажника. А наказание за саботаж – смерть.

– Немцы не терпят проблем с рабочей силой, – сказал мужчина и поднял на нас глаза, чтобы убедиться, что мы его поняли. – Мы начинали работать на фермах в четыре часа утра, когда ни зги не видно и холодно, а заканчивали только тогда, когда немцы решали нас отпустить. Всю еду нам давали они; каждый поляк полностью зависел от колониста-хозяина. Еды было мало. На завтрак картошка с солью, на обед овощной суп, картошка с овощами, на ужин картошка. Немцы давали нам три куска хлеба в день и иногда – смородиновое варенье. Жиров у нас, конечно, не было, как и мяса. Да, еды не очень много, и она всегда одна и та же. Сейчас беда с туберкулезом, особенно среди детей. Кому повезло жить рядом с лесом или угольными шахтами, тот мог стащить немного дров или угля, а кому нет, жил без тепла. Немцы давали нам рабочую одежду. Мы носили дрянные вещи из тонкой ткани и деревянные башмаки. Ни белья, ни носков не было. Но у людей еще оставалась одежда с мирных времен, по воскресеньям каждая семья ее делила. Если отец выходил из дома, сыну приходилось оставаться: обычно на одну семью приходилась одна куртка и одна пара штанов.

– Не знаю, как одевались женщины, – задумчиво сказал мужчина. – Пытались как-то согреться… Но мы не жаловались, – продолжал он, – мы были рады остаться и работать как рабы на собственных фермах. Чтобы быть там, когда наступит наш час, и поймать немцев, которые нам нужны. И чтобы не дать им перед уходом разрушить наши шахты или сжечь наши деревни.

– Мы видели все, – продолжал он спокойным голосом, – вагоны для скота, где они убивали евреев, казни на деревенских площадях. Немцы ничего этого не скрывали, они хотели запугать нас своими убийствами. Они убили миллионы евреев и расстреляли тысячи польских семей за то, что те пытались им помочь. Если человек укрывает еврея, немцы расстреляют его вместе со всей семьей; они опубликовали приказ: любой поляк, который даст еврею кусок хлеба, будет убит. Мы, бывало, просто оставляли хлеб или что-то еще из еды в лесах, где они прятались. И ничего нельзя было сделать для наших людей, которых отправили в Германию, и мы не знали, куда именно. Не знали, куда забрали девушек, где держат наших стариков. Чьих-то родителей, понимаете. Чьих-то дочерей.

– Перед самым моим отъездом, – рассказывал поляк, – немцы изменились. Вначале они были так уверены в победе, что даже особо не трудились; колонисты были ленивыми и неумелыми. Но в последнее время они пытались подкупить нас едой, подружиться. Начали плакаться нам, говорили: «Посмотрите на дело с нашей стороны! Если мы проиграем войну, у нас не будет никаких ферм, нам некуда будет вернуться». Мы ничего не отвечали, только улыбались про себя.