Когда ответно – за сострадание – тогда следовало всего лишь много слушать.

А если без этого условия? – Тогда нужно было отлично танцевать. Умело двигать попой! В осмысленном ритме, играя положенную роль. Тогда я поймалась бы – обязательно поймалась! А безусловно: пойматься без какой-то причины или цели – мне ещё ни разу не довелось.

А какую роль положено играть принцам? Настоящему принцу?

Ну, пусть изображает Казанову, мне нравится Казанова, обходительный, всё-всё понимающий, и конечно, очень умный. Уж Казанова-то знал, что не стоит открыто насмехаться над доверчивой влюблённой дурой!

Дуры ещё очень и очень могут пригодиться. Поскольку на дурах вся земля держится. Это дуры рожают, не имея никакой гарантии за будущую поддержку, получат ли её от закутившего с тоски или спьяну мужичка… Дуры терпят всякие выходки, любят несмотря ни на что. Прощают своих оболтусов: больших или малых… Выносят оскорбления, недоверие… Он ей прямо – дулю в морду, а она же дура – не понимает, думает, с ней так любятся…

Эх! Бабская душа потёмки. И сама она в тех потёмках тонет словно муха!

Если погрузится вдруг более чем по пояс… Или на крайняк: до солнечного сплетения. А выше уже – всё… Выше – уже другое кино.

Но, однако, и мужички тоже тонут… Либо тонут – особенно русские: на дне стаканов, либо мрут – особенно русские: – молодыми…

Матвейка…

Поздравлял меня с праздниками. И особенно-обязательно – с Новым годом. Куда бы запойно-блядствующая маманька ни увезла его, – отдыхать или работать под её крылом… – она была какой-то большой шишкой по культурной части за границей… А Матвейка постоянно транжирил мамашкины денежки, будто бы даже целенаправленно. Частенько с моей помощью.

А однажды я обнаружила, что второй год от Матвея нет полуночного поздравления, обычно следующего сразу после боя Курантов. И позвонила его матери, мы были знакомы. И она рассказала, как полтора года назад Матвей умер у неё на руках. Матвею исполнилось немногим более тридцати. С детства страдал сахарным диабетом. Врачи не разрешали парню кутить.

Мамашка баловала его, единственного сына и наследника сразу двух родственных ветвей, имеющих кое-что оставить после себя. Еврейские корни… Они умели жить в Советском Союзе…

Сама-то я постоянно оговаривала парня, мол – возьмись за ум, учись, получи профессию, мол, «это нужно», «самое важное»… и прочую пургу… А он, может, знал, что умрёт молодым?

И зачем ему тогда тратить время на это наше дурацкое «учись»? Он и не учился, мама платила взятки, его продвигали к диплому. И вот Матвейка умер.

И тогда стало его как-то неожиданно не хватать. Каждый Новый год, уже много лет.

– А как там эта женщина на трассе, из-за которой начался этот «боевик» в кавычках? – внутри заворочалось так неприятно как будто бы с похмелья, когда вспоминаешь о выпитом… рефлекторные подёргивания в зоне пониже желудка… Похоже, могло и стошнить… – Чего она бормотала, когда везли? – Расспрашивать не хотелось, даже хуже: – хотелось, чтобы она заткнулась и больше не бормотала.

– Сострадание? Ну уж нет!

Она вызвала резкую неприязнь. Брезгливость и небрежение вкупе с презрительностью.

Она… эта женщина… была… – лучше пошла бы она нахрен! Со своими дружками! И Стивена к ним впридачу – тоже туда же…

Всё таки, какие же они по-сути гады и сволочи все!

Может мне податься в террористки?

Подорву себя где-нибудь поблизости от Белого дома? В Вашингтоне или в Москве? Где лучше? Опять не знаю. Зафигом мне какой-то Белый дом? Я бы лучше пробралась на засекреченное круизное судно…

– Судно? – Больнички…

Больничка. Моя Лю Лю школьница младших классов…

Брат-школьник средних классов разбил её на такси, которое дал ему покататься мужичок со двора, друживший со всеми мальчишками. Гонял с ними в футбол…

Москва, дворы, мальчишки играют в биту, девчонки в классики. Мама зовёт из окна, посреди двора – между панельными домами площадка – там гоняют мяч…

На стене, около помойных баков, постоянно греются на солнышке зелёные удивительного цвета мухи. Этот их цвет так запал девочке в душу, что она недоумевала, почему другие не восторгаются мухами с таким цветом тельца и спинки… Глубокий с бензиновыми переливами… этот цвет, говоря нынешним языком – сдвигал ей точку сборки. Лю Лю очень любила наблюдать за мухами на стене. Они казались загадочными инопланетными созданиями, ни в какое сравнение с бабочками.

Стрекозы, может, чуточку близко, но Зелёная толстая Муха – Царица в детстве Лю Лю…

А мужичок – друган всех мальчишек двора – насадил полное такси (рабочую свою машину) детишек – ясно дело, и Лю Лю, куда бы без неё… а брата посадил за руль, типа давай – ты же мужик… И не просто куда-нибудь выехали: ближе к лесу, например – нифига! Они – брат за рулём, мужичок рядом поправляет руль – плавно выехали на дорогу с нормальным движением, где обычная жизнь: и пешеходы, и автобусы…

И вскорости подросток впилился со всего размаху в столб.

Столб набекрень, детишки по больничкам, мужичка под суд.

Лю Лю потом всё силилась запомнить, что говорить, когда придут допрашивать:

– Спросят, где сидел дядя Костя, что скажешь? – И Лю Лю путалась, что ответить – слева или справа. Нужно было сказать, что дядя Костя сидел слева, чтобы его не посадили. Дети зубрили ответы для милиции старательнее, чем таблицу умножения. Никто не хотел, чтобы дядю Костю посадили. Лю Лю ужасно боялась перепутать, если спросят, где был брат, а где дядя Костя.

Тогда её учили произнести фразу «дядя Костя сидел за рулём», и зазубривая фразу, девочка видела в памяти картинку, где дядя Костя с пассажирского сидения тянет руку к рулю, а машина прёт наискосок, пересекая встречную полосу – прямо в фонарный столб. Это было последним, что она помнила, прежде чем оказалась в больничке.

И вот сидит Лю Лю на горшке (в больницах это носит название судно) – около кровати. В палате на десять или больше человек, почти как в классе. А в дверь сначала заглядывает, а потом целиком протискивается мальчишка. И спрашивает, мол, кто тут такая-сякая – её просют в процедурный кабинет… Лю Лю вызывают в кабинет, а она сидит на горшке и окаменела от стыда. Онемела – в натуре, типа – статУя какающей девочки.

А он стоит и смотрит. Ему сказали проводить девочку, потому что ей не разрешают ходить одной. И одновременно все в палате смотрят на Лю