— Николенька едет через неделю, его… бумага…вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку,которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё неплакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.

И она опять принялась плакать о том, что душаего была так хороша.

— Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, иБориса тоже, — говорила она, собравшись немного с силами, — он милый… для васнет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. Ипотом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет,что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право…вот ей-Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вераодна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всемпожертвовать, да мне нечем…

Соня не могла больше говорить и опять спряталаголову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее виднобыло, что она понимала всю важность горя своего друга.

— Соня! — сказала она вдруг, как будтодогадавшись о настоящей причине огорчения кузины. — Верно, Вера с тобойговорила после обеда? Да?

— Да, эти стихи сам Николай написал, а ясписала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет ихмаменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволитему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день…Наташа! За что?…

И опять она заплакала горьче прежнего. Наташаприподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.

— Соня, ты не верь ей, душенька, не верь.Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, послеужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как быловсё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюроднойсестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь,я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, — говорила Наташа… — Ты,Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. — И она целовала ее, смеясь. —Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенькасам скажет, и он и не думал об Жюли.

И она целовала ее в голову. Соня приподнялась,и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вотвзмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, какему и было прилично.

— Ты думаешь? Право? Ей-Богу? — сказала она,быстро оправляя платье и прическу.

— Право, ей-Богу! — отвечала Наташа, оправляясвоему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.

И они обе засмеялись.

— Ну, пойдем петь «Ключ».

— Пойдем.

— А знаешь, этот толстый Пьер, что против менясидел, такой смешной! — сказала вдруг Наташа, останавливаясь. — Мне оченьвесело!

И Наташа побежала по коридору.

Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху,к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, сраскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. Попросьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем оченьпонравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.

В приятну ночь, при лунном свете,

Представить счастливо себе,

Что некто есть еще на свете,

Кто думает и о тебе!

Что и она, рукой прекрасной,

По арфе золотой бродя,

Своей гармониею страстной

Зовет к себе, зовет тебя!

Еще день, два, и рай настанет…

Но ах! твой друг не доживет!

И он не допел еще последних слов, когда в залемолодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашлялимузыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжимиз-за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которомуприсоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и,подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:

— Мама велела вас просить танцовать.

— Я боюсь спутать фигуры, — сказал Пьер, — ноежели вы хотите быть моим учителем…

И он подал свою толстую руку, низко опускаяее, тоненькой девочке.

Пока расстанавливались пары и строилимузыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива;она танцовала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду у всехи разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей далаподержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когдаона этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила ссвоим кавалером.

— Какова, какова? Смотрите, смотрите, —сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.

Наташа покраснела и засмеялась.

— Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Чтож тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелилисьстулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетныхгостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманыбумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна сграфом — оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как-топо-балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицоего озарилось особенною молодецки-хитрою улыбкой, и как только дотанцовалипоследнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры,обращаясь к первой скрипке:

— Семен! Данилу Купора знаешь?

Это был любимый танец графа, танцованный имеще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза.)

— Смотрите на папа, — закричала на всю залуНаташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам своюкудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.