— Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевнаказаком называла Наташу) — говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ееруке без страха и весело. — Знаю, что зелье девка, а люблю.

Она достала из огромного ридикюля яхонтовыесережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчасже отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.

— Э, э! любезный! поди-ка сюда, — сказала онапритворно-тихим и тонким голосом. — Поди-ка, любезный…

И она грозно засучила рукава еще выше.

Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.

— Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-тотвоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.

Она помолчала. Все молчали, ожидая того, чтобудет, и чувствуя, что было только предисловие.

— Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отецна одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно,батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.

Она отвернулась и подала руку графу, которыйедва удерживался от смеха.

— Ну, что ж, к столу, я чай, пора? — сказалаМарья Дмитриевна.

Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потомграфиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николайдолжен был догонять полк. Анна Михайловна — с Шиншиным. Берг подал руку Вере.Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другиепары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по-одиночке дети, гувернеры игувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграламузыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звукаминожей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.

На одном конце стола во главе сидела графиня.Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом концесидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужскогопола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом,Пьер рядом с Борисом; с другой стороны — дети, гувернеры и гувернантки. Графиз-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепецс голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя.Графиня так же, из-за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидалазначительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своеюкраснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерноелепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарскогополковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф ужеставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том,что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своемуприятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшейпротив него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная отдвух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый, ] и кулебяки и дорябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий взавернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа,приговаривая или «дрей-мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлялпервую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявшихперед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятнымвидом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса,как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый разтолько что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногдаобращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочкихотелось смеяться самому, не зная чему.

Николай сидел далеко от Сони, подле ЖюлиКарагиной, и опять с той же невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соняулыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела ивсеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли.Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели быкто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить все роды кушаний,десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним вГерманию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфеткубутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желалполучить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что винонужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а издобросовестной любознательности.

На мужском конце стола разговор всё более иболее оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны ужевышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен нынекурьером главнокомандующему.

— И зачем нас нелегкая несет воевать сБонапартом? — сказал Шиншин. — II a deja rabattu le caquet a l`Autriche. Jecrains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии.Боюсь, не пришел бы теперь наш черед. ]

Полковник был плотный, высокий исангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.

— А затэ м, мы лосты вый государ, — сказал он,выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. — Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэстэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, ичто бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов, — сказал он,почему-то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была всясущность дела.

И с свойственною ему непогрешимою, официальноюпамятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную инепременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочныхоснованиях мир — решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать кдостижению „намерения сего новые усилия“.

— Вот зачэм, мы лосты вый государ, — заключилон, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.

— Connaissez vous le proverbe: [Знаетепословицу: ] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», — сказалШиншин, морщась и улыбаясь. — Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова — и того расколотили, a plate couture, [на голову, ] а гдеy нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас, ] —беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.