— Мы должны и драться до послэ днэ капли кров,— сказал полковник, ударяя по столу, — и умэ р-р-рэ т за своэ го импэ ратора, итогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянулголос на слове «можно»), как мо-о-ожно менше, — докончил он, опять обращаясь кграфу. — Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ, молодой человек имолодой гусар? — прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что делошло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушамислушал полковника.

— Совершенно с вами согласен, — отвечалНиколай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительными отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великойопасности, — я убежден, что русские должны умирать или побеждать, — сказал он,сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, чтооно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потомунеловко.

— C`est bien beau ce que vous venez de dire,[Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали, ] — сказала сидевшая подле него Жюли,вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, вто время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника иодобрительно закивал головой.

— Вот это славно, — сказал он.

— Настоящэ й гусар, молодой человэк, — крикнулполковник, ударив опять по столу.

— О чем вы там шумите? — вдруг послышалсячерез стол басистый голос Марьи Дмитриевны. — Что ты по столу стучишь? —обратилась она к гусару, — на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тутфранцузы перед тобой?

— Я правду говору, — улыбаясь сказал гусар.

— Всё о войне, — через стол прокричал граф. —Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.

— А у меня четыре сына в армии, а я не тужу.На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, —прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.

— Это так.

И разговор опять сосредоточился — дамский насвоем конце стола, мужской на своем.

— А вот не спросишь, — говорил маленький братНаташе, — а вот не спросишь!

— Спрошу, — отвечала Наташа.

Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную ивеселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего противнее, прислушаться, и обратилась к матери:

— Мама! — прозвучал по всему столу еедетски-грудной голос.

— Что тебе? — спросила графиня испуганно, но,по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делаяугрожающий и отрицательный жест головой.

Разговор притих.

— Мама! какое пирожное будет? — ещерешительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.

Графиня хотела хмуриться, но не могла. МарьяДмитриевна погрозила толстым пальцем.

— Казак, — проговорила она с угрозой.

Большинство гостей смотрели на старших, незная, как следует принять эту выходку.

— Вот я тебя! — сказала графиня.

— Мама! что пирожное будет? — закричала Наташауже смело и капризно-весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принятахорошо.

Соня и толстый Петя прятались от смеха.

— Вот и спросила, — прошептала Наташамаленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.

— Мороженое, только тебе не дадут, — сказалаМарья Дмитриевна.

Наташа видела, что бояться нечего, и потому непобоялась и Марьи Дмитриевны.

— Марья Дмитриевна? какое мороженое! Ясливочное не люблю.

— Морковное.

— Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? — почтикричала она. — Я хочу знать!

Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и заними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимойсмелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с МарьейДмитриевной.

Наташа отстала только тогда, когда ей сказали,что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка,граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, черезстол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты,загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гостивернулись в гостиную и кабинет графа.

Раздвинули бостонные столы, составили партии,и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.

Граф, распустив карты веером, с трудомудерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь,подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, попросьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицамистала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спетьчто-нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этимочень горда, но вместе с тем и робела.

— Что будем петь? — спросила она.

— «Ключ», — отвечал Николай.

— Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, — сказалаНаташа. — А где же Соня?

Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет вкомнате, побежала за ней.

Вбежав в Сонину комнату и не найдя там своюподругу, Наташа пробежала в детскую — и там не было Сони. Наташа поняла, чтоСоня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женскогомолодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовомплатьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, насундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своимиоголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдругизменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губопустились.

— Соня! что ты?… Что, что с тобой? У-у-у!..

И Наташа, распустив свой большой рот исделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и толькооттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но немогла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимаядруга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы ирассказывать.