В этот момент раскрылась дверь, и возникла голова Порфирия с таким безразличным выражением, что даже трудно было удержать на лице его взгляд.

– Барин, вас спрашивают, – промычал он, почти не открывая рта.

Мерещаев, скорчившись у саквояжей на полу, встревоженно блестел глазами, безусловно напоминая некое маленькое животное, заслышавшее неподалеку от себя опасность.

В комнату вошел высокий лысоватый человек в камзоле и чулках. Бросив удивленный и недоумевающий взгляд на Мерещаева, он промолвил:

– Предводитель уездного дворянства господин Шашковский приветствуют вас с прибытием в наш город и просят пожаловать к нему на ужин сегодня. – С этими словами незнакомец протянул залетному барину большой конверт.

Мерещаев внезапно оживился, встал и, принимая конверт, ответствовал: «Прелестно! Извольте передать досточтимому господину предводителю, что новоиспеченный местный помещик Мерещаев велел кланяться и почтет за честь принять приглашение». После чего приходивший человек удалился. Мерещаев с удивительной быстротой переоделся во фрак, завязал замысловатым узлом галстук, пригладил кончиками пальцев пикейный жилет и манишку, скакнул к зеркалу и, оглядев себя, усмехнулся.

В пять часов пополудни слегка уже знакомая нам рессорная коляска звякнула колокольчиком своим у подъезда небольшого, но изящного особняка с наштукатуренными белыми колоннами. По обе стороны обширной лестницы горели фонари, казавшиеся в тумане невыносимо тусклыми. По этой лестнице легко, будто мальчик, взбежал в пелерине и шляпе Мерещаев. В доме его встретил сам предводитель, крохотный и словно из светлого мыла слепленный господин с блестящими голубыми глазами. Раскланявшись с гостем, господин Шашковский (так, помнится, звали предводителя) усадил Мерещаева в кресла, и начался обыкновеннейший губернско-уездный разговор, исполненный взаимных любезностей и любознательных околичных расспросов.

– Не стану скрывать от вас, драгоценный Аркадий Несторович, что о скором прибытии вашем был я заблаговременно извещен нашим с вами общим приятелем Глазовым, человеком великолепнейших достоинств, с которым имею несказанное счастье состоять в переписке. И, замечу мимоходом, эпистолы оного Гаврилы Степановича Глазова столь легким и проворным слогом писаны, и такой выказывают острый ум, и столь богаты глубокими порою суждениями, и такими приветливыми наблюдениями оснащены, что впору бы какому-либо из столичных издателей собрать сии письма воедино, да и издать их ничтоже сумняшеся в изящном переплете из свиной кожи. Ну а коли возникнет нужда в предисловии, то так и быть – согласен и я взяться неуверенной рукой за перо, чтобы в нескольких вступительных фразах воздать должное талантам нашего с вами общего друга. Само собой, не представлю себе рекомендации, более заслуживающей доверия, чем рекомендация Гаврилы Степановича, а он аттестовал вас как человека в высшей степени замечательного, коим поистине гордиться сможет наша глухомань, ежели возжелается вам, сударь, бросить у нас свой якорь. Ивлево – имение обширное, богатое, отнюдь не завалящее, и покойный дядюшка ваш Игнат Владимирович, Царствие ему Небесное, оставил вам сие хозяйство в состоянии превосходнейшем, можно даже сказать цветущем, ибо помещик он был рачительный и хозяйствовал от души, а не по принуждению обстоятельств…

Такими приблизительно словами начал предводитель свою пространную речь, сразу же выдававшую в нем любителя почесать язычок, как выразился бы по сему поводу иной сметливый, но неотесанный образец нашего бойкого населения. Предводитель на том не остановился, но непринужденно перешел к описанию близлежащих имений других помещиков, затем заговорил об урожаях, о нынешних ценах на овсы и рожь, пока не приметил, что гость его откровенно тоскует. Тогда только добрейший предводитель наконец прервал свой монолог и вскоре пригласил Мерещаева в столовую, где уже накрыт был к ужину стол на несколько персон.

– Супруга моя Агриппина Тихоновна с детишками изволили отправиться в ближайший монастырь на поклонение и прибудут обратно не ранее утра, так что не смогу сейчас же представить вас семье своей, Аркадий Несторович, но то дело ближайших грядущих дней. Нынче же вечером обещается общество сугубо мужское – трое местных дворян, закадычнейшие друзья мои и люди глубочайших познаний. Вот только запаздывают.

Они сели за стол.

– Но где же ваши гости? – спросил Мерещаев. В этом вопросе прозвучало такое нетерпение, что господин Шашковский смутился и подумал: «Никак ему скушно со мной».

В тот же момент двери распахнулись и лакей объявил: «Его светлость граф Юрьев».

В столовую, неловко загребая косолапыми ногами, вошел человек, чье маленькое, но тем не менее удивительно нескладное тело было облачено в травянистого цвета фрак и пунцовый бархатный жилет, на котором побрякивала вереница золотых брелоков. Как бы в шутку на этом тельце сидела крупная, гладко бритая голова, что вполне пристала бы и какому-то римскому императору, обладающая роскошным орлиным носом и тяжелым, но без сомнения чрезвычайно благородным подбородком. На припухлых бледноватых губах бродила рассеянная улыбка, глаза скрывались овальными темными стеклами очков в золотой оправе. Увидев перед собой человека, обладающего столь эксцентрической внешностью, Мерещаев весь вздрогнул, вытянул шею и неприлично вперился взглядом в вошедшего.

– Позвольте представить вам, граф, нашего гостя из столицы. Господин Мерещаев, Аркадий Несторович, отныне наш сосед. А это всеми нами почитаемый граф Антон Антонович Юрьев, – так сказал Шашковский, представляя их друг другу.

– Сердечно рад, – коротко промолвил Юрьев, пожимая протянутую ему руку.

– С преогромнейшей приятностью, – высказался Мерещаев.

Не успел ритуал знакомства завершиться, как в комнату крупными шагами вошел еще один гость, нетерпеливо опередив ветхого лакея, который спешил доложить о нем. Этот ничем не напоминал Юрьева с Шашковским. Напротив, любой обозреватель с первого же взгляда обязывался уяснить себе тот факт, что перед ним превосходный и даже преотличнейший экземпляр русского человека: ростом высок, строен, косая сажень в плечах, стать почти совершенно богатырская, лицом светел и свеж, как говорят, кровь с молоком, ежели не молоко с кровью. То есть, иными словами, румян как девица, что не отменяло мужественного и волевого выражения его лица. Светлая, отпущенная на мужицкий манер борода лопатой призвана была отчасти скрыть молодость ее носителя и сообщить его облику большую основательность. Впрочем, народная борода неплохо сочеталась с завитыми по последней моде светлыми же бакенбардами, а также жемчужно-серым и весьма недурственным приталенным фраком, судя по всему, присланным из Лондона не далее как третьего дня, настолько он соответствовал самым последним поветриям капризной европейской элегантности.

– Лев Тимофеевич Сбруйский, – представил его Шашковский, – наш брат помещик, а теперь еще и знатный конезаводчик, тонкий знаток каурых рысаков.

– Помилуйте, Никодим Ильич, отчего же только каурых? – хохотнул Сбруйский, и в смехе его прозвучала молодая боярская сдоба. – А как же тогда вороные, гнедые, пегие, соловые и прочие масти? Не прибедняйте, ради всего святого, вашего покорного слугу! Оправдываю свое родовое имя, как могу, изволите видеть… – Он