бросило. Да и была ли она, та дипломатическая служба? Были ли они, те секретные поручения за границей, требующие особой деликатности и умолчаний? Или же мы просто по чьей-то протекции бумажки переписывали, да еще так гадко и с небрежением переписывали, что нас в результате в три шеи и погнали из министерства как ненужную и бессмысленную особь? Не происходим ли мы часом из митрофанушек и хлестаковых, которые уже, глядишь, парочку наследств профукали и на ветер пустили, а теперь и третье наследство пустим? Ивлево – пирог сладкий да пышный, тут присмотреться бы надо. Дядюшку вашего покойного мы все знавали, жмот он был порядочный и выжига тот еще, но в хозяйстве имел рассуждение, только вот о племяннике-дипломате, то есть о вас, милостивый государь, никогда от него слышать не приходилось. Если бы было чем гордиться, так старик бы нет-нет да и проговорился бы, несмотря на все секретные обстоятельства. А раз молчал, значит, и нечем было гордиться то. Или же мы чего-то не так разумеем?»

И вослед второму мысленному потоку поспевал третий: «Сдается нам, дражайший Аркадий Несторович, что собираетесь вы в наших краях задержаться. Потому и присматриваетесь к нам с такой душевной живостью. А раз так, значит, еще не раз и не два вкушать с вами станем слезы чистые дитяти безвинного, как вы изволили выразиться. Вечера у нас долгие, скука смертная – тут постепенно все ваши тайны из вас да и выплывут, ежели только имеются они у вас, тайны эти. Расскажете нам все как миленький, даже и то, о чем духовнику вашему отцу Авенарию не рассказываете».

Вот такие мысли промелькивали в головах у местных дворян, в особенности у Штегена, который, во-первых, как и все эскулапы, не отличался доверчивостью, а во-вторых, ближе, нежели остальные, знал покойного дядюшку Мерещаева, поскольку частенько отворял последнему кровь и советовал различные отвары, когда пришла старому помещику пора хворать в последние годы жизни его. Штеген таким образом случался в Ивлеве частым гостем и знал о том поместье не понаслышке, и вот сейчас он проницательно всматривался в Мерещаева, размышляя о том, что тот не понесся очертя голову устраиваться в новом своем ивлевском доме, чрезвычайно, кстати, благоустроенном, а заместо того предпочел остановиться на постоялом дворе, где согласен терпеть различные неудобства, включающие в себя тараканов и прочую кровососущую непрошеную мелкую живность, составляющую неизбежный гарнизон русских постоялых дворов, а все ради того, по-видимому, чтобы поскорее свести знакомство с местной образованной публикой. Это выдавало в приезжем человека светского и нетерпеливого, такого человека, который вряд ли добровольно закопает себя в глухом медвежьем углу. А значит, вертеться станет главным образом в городе и обещает составить новое яркое лицо в кругу местных лиц, которые все уже успели поднаскучить друг другу. Будучи счастливым отцом двух хорошеньких белокурых немочек, лилейных и почти прозрачных, донельзя романтически настроенных и пребывающих в самом интересном возрасте, наступающем сразу вслед за достижением пятнадцатилетия, Штеген приметил и благообразие Мерещаева, и вспыхивающий огонь его глаз, и отсутствие обручального кольца на соответствующем случаю пальце. А все эти приметы и особенности приезжего недурно, по мнению Штегена, сочетались с ивлевскими богатствами и с возрастом штегеновских дочурок. Впрочем, на данном поприще эскулапу грозила серьезная конкуренция. Не только лишь у него имелись молодые дочки, и не только лишь ему нравилось Ивлево. Медик брал в рассуждение, что дамское общество городка сразу же одарит приезжего острым вниманием, и желание породниться с богатым наследником вспыхнет во многих сердцах и неизбежно вскружит многия головы.

Все эти скрытые мысли, никак не вымолвленные вслух, все же как бы услышались гостем, как если бы он обладал отдельным ухом, способным внимать внутренним голосам своих собеседников. Во всяком случае, он как-то по-детски, чуть ли не с беззащитностью, потянулся, махнул себе в рот еще одну рюмку водки, ни с кем не чокаясь, и отвесил следующее замечание:

– Скука, как ни крути, есть главный неприятель русского человека. В больших городах, в шумных столицах она живет словно бы за шторкой, но шторка эта все равно колышется возле самых наших глаз. В глуши же эта шторка отодвигается, и тогда мы видим огромное лицо, совершенно к нам безразличное, но от того не менее пугающее. Я не могу похвастаться ясными намерениями и все же подумываю: не осесть ли здесь? Жить отчасти в Ивлеве, отчасти у вас в городе. Может, даже прикупить здесь небольшой дом или арендовать флигель. За границей я обитал не только в столицах, даже в настоящей пустыне случалось мне жить. А вот на родине – один лишь Петербург. Даже Москвы толком не знаю, не говоря уж об иных местах. Захотелось мне окунуться в родную страну, как окунаются в глубокий водоем. Только вот не знаю: не задерет ли меня скука? Поэтому, не скрою от вас, очень желалось мне поскорее встретить людей, близких по духу, и прежде всего дабы осведомиться: чем вы здесь занимаете себя? Как выходит у вас не заскучать?

– Занятия самые обыкновенные, – с достоинством ответствовал ему Шашковский. – Хозяйство, дела семейные, воспитание детишек, а если кто взошел в соответствующий возраст, то и внуки случаются. Меня вот к тому общество наше уполномочило предводителем местного дворянства. Хлопот хватает. Ну а так – чем развлекается русский помещик, окромя трудов аграрных? Кто в высокое зрит, о Боге радеет, но то меньшинство. Большинство же, как водится, увлечено делами не столь богоугодными: охота, картишки, чревоугодие, пьянство. Есть и такие тримальхионы из холостых, что сооружают себе серали из крепостных девок, заводят домашние театры и прочие птифуры в античном духе. В общем, кто на что горазд. У кого что ни вечер, то мордобой и непотребство, а кто ариями итальянскими услаждается. Есть и такие, что звереют, теряют человеческий облик. А у некоторых этого человеческого облика и отродясь не случалось.

– Да что скука? Разве ж это вещь? – горячо вмешался Сбруйский. – Ты попробуй объездить молодую кобылицу – такую, какая с норовом! А как разойдется она под тобой, так в поле вольное – и скачи себе с ветром! Это ли не красота? Скука, если подумать, она ведь от скученности. Где тесно, там и тоска. Вот в городе скучно, потому как все в кучу сбились, ворочаются полудохлые, как пойманные рыбешки в сети. А там, где простор, где вздохнуть можно полной грудью, – там какая скука?

– Так, ваши развлечения для меня прояснились, – дернул губой Мерещаев. – А что же вы, граф? Отчего вы отмалчиваетесь? А впрочем, дайте сам догадаюсь. Не зря же