А в комнате тем временем появился, словно соткавшись из воздуха, последний из приглашенных, коего любезный хозяин сразу же и представил Октавианом Францевичем Штегеном, местным эскулапом и средоточием уездной образованности.

Сие средоточие имело вид суховатого господина, с ног до головы одетого в черное, улыбчивого, высоколобого, с повадками тихими и плавными. Эскулап напоминал, пожалуй, черного котенка, который только что сожрал черного дрозда, после чего отчасти в него же и превратился.

Небольшая компания из пяти человек, ощущая себя, по всей видимости, вполне непринужденно, живо расположилась за столом, где молниеносно вспыхнул внезапный, прерываемый смешками и хохотами спор относительно того, с какого напитка следовало бы начать. Предлагаемые вариации навевали на изрядные мысли, даже глаза разбегались, ну или могли бы разбегаться по разным углам, коли не держали бы их в узде волевые усилия цельного ума. Предлагались и «Вдова Клико», и легкое мозельское, и славное токайское, и виноградная кровь Бордо и Бургундии, не говоря уж о всевозможных настойках, наливках и прочих домашних эликсирах и декоктах, изобретенных в тиши саморастущим гением, что всегда обнаруживается под рукой в самых глухих уголках отечества нашего. Спор этот разрешил вновь прибывший, с поразительной уверенностью и зычностью возвысив свой голос:

– Господа, полагаю, прения здесь ведутся для одного лишь виду, исключительно ради прихотливого развлечения умов и сотрясания воздуха, в то время как сердца наши вкупе с прилагаемыми к ним желудками достоверно знают истину и не ведают сомнений в отношении сего важнейшего рассуждения. Сам Бог велит начать с влаги, что чиста и прозрачна, как слеза дитяти безгрешнаго, с той влаги, что обликом своим сравнима может быть с родниковой водой, ибо идеально пропускает через себя свет, не внося в образ сего света никаких видимых соблазнов, не уподобляясь ни витражу многоцветному, ни зеркалу, но только лишь кристальному стеклу.

Говоря все это, Мерещаев так истово блистал глазами своими, что предводитель дворянства не на шутку умилился, подумав: «Хоть и столичная штука этот Аркадий Несторович, а все же наш человек!»

Сразу же все собравшиеся последовали совету Аркадия Несторовича, а затем еще раз последовали, и еще… В силу этих причин воцарилась атмосфера окончательно дружеская и задушевная. Местным дворянам показалось, что Аркадия Несторовича знают они давно, что уж пуд соли съели вместе и что даже в глубоком детстве игрывали они с ним в горелки, лапту и мяч, то есть в игры, предназначенные самою природой к скорейшему развитию детского ума. При этом и любознательность их не покидала, и многое им хотелось разузнать о новом обладателе зажиточного Ивлева. Особенно это касалось хозяина дома, который не напрасно числился предводителем дворянства – а ведь всем известна любознательность, свойственная провинциальным предводителям. Поэтому через некоторое время, уверившись во всеобщем благодушии, Шашковский повел такую речь:

– В письме своем Гаврила Степаныч Глазов со всей свойственной этому великодушному человеку деликатностью намекал, что вам, достолюбезный Аркадий Несторович, случалось служить по дипломатической части и даже исполнять миссии сложнейшие во славу державы нашей в землях отдаленных и чужеязычных. Тема эта сама по себе столь увлекательна, что я осмеливаюсь просить вас слегка приоткрыть в нашем дружеском кругу покров тайны, наброшенный на биографию вашу, и поведать нам о службе вашей, о чинах ваших, о коих нам неведомо, о том, в каких именно странах случалось вам находиться с поручениями, и о том, какие движения души вашей побудили вас оставить службу и помыслить о скромной доле провинциального помещика. Осмелюсь уверить вас, что все мы люди чистосердечные и горячие патриоты России, поэтому всецело заслуживаем той толики конфидентности, которой вы сами соизволите почтить нас исходя из личного и государственного разумения.

Просьба Шашковского, хоть и высказанная в крайне учтивой форме, все же содержала в себе намек на дерзость, поэтому остальные гости воззрились на приезжего Мерещаева с некоторой тревогой, ожидая его реакции.

Мерещаев, хоть и оказала на него выпитая водка безусловно умиротворяющее и благотворное воздействие, все же подергал несколько раз углами своего рта, выказывая свое нервическое устройство, затем резко взглянул из-под опущенных век и вымолвил:

– Знакомый ваш Глазов, уж коли он и в самом деле заслуживает того, чтобы сочинения его издавались в свиной коже, мог бы засвидетельствовать здесь в качестве предположительного литератора, что любой рассказ хорош тогда, когда предоставлена ему возможность течь свободно и плавно, не ведая внешних ограничений. Я был бы счастлив удовлетворить ваше любопытство, господа, но верность долгу, проистекающая из прежней службы моей, накладывает на меня ограничения, не мною изобретенные. Потчевать же вас огрызками и некими фрагментами изначального рассказа не считаю возможным, ибо это означало бы, что я недостаточно уважаю слушателей моих, собравшихся за этим столом. Уж лучше рассказу моему и вовсе не звучать, чем звучать в виде огрызков и осколков. Поелику я обнаруживаю себя ныне в кругу людей поистине достойнейших, чьим благорасположением искренне дорожу, я не рискну тратить время ваше на упомянутые огрызки и осколки. Посему позвольте мне испросить вашего милостивого соизволения на то, чтобы смог я воздержаться от исповеди, ибо от нее мне приходится воздерживаться даже во время таинства, когда нахожусь я с глазу на глаз с духовником моим отцом Авенарием, иереем поистине глубочайшей молитвенной силы, и это воздержание от исповеди приходится мне осуществлять отнюдь не по собственной воле, но токмо в силу принятых мною на себя некогда служебных обязательств.

Сказанное не могло не произвести на слушателей известного впечатления. Несколько мысленных потоков пронеслось в головах у них, и потоки эти отразились в лицах – у кого более явно, а у кого и совершенно неуловимо. Один из потоков гласил: «Каков человек! Как достойно он выдерживает себя! И как по-римски тверд и ясен в своей уклончивости! Сразу же веет настоящим дипломатом за версту! Да на такую службу и ни в жизнь не пролезет человечишко хлипкий, готовый сразу же развязать язык с первыми встречными да поперечными! Дела государственныя требуют и соответствующих столпов!»

Но второй поток, как бы проступающий сквозь первый, как один цыганский платок проступает из-под другого на теле цыганки, возражал: «Врешь, приятель! Коли было бы все так, как ты здесь изображаешь, не сидел бы ты сейчас тут с нами за водкой и расстегаями. Цену себе набить – это мы все мастера, а нашему человеку только дай повод пыль в глаза напустить, да таинственности всяческой развести окрест собственной персоны, да в такую тогу завернуться, чтобы всех аж в пот