Великий рог – метафорический, не всамделишный – протрубил по всем царствам, провинциям и островам Греции. Царей, вождей, старейшин, князьков, воевод, знать, землевладельцев и мелких прихлебателей, кто собрался когда-то в Спарте ради руки Елены и поклялся защищать и чтить ее брак, теперь сзывали исполнить клятву.

Гомер нигде не именует армию союзников, созванную Агамемноном, «греками» и очень редко называет их даже «эллинами». Обычно он зовет их «ахейцами» – в честь Ахеи, области на севере центрального Пелопоннеса, куда входили земли Коринфа, Микен и Аргоса[89], но когда-то Ахеей считался весь полуостров, включая города-государства на юге Пелопоннеса Спарту и Трезен. Вслед за Гомером я буду называть союзников ахейцами, аргивянами (или аргосцами, «из Аргоса»), данайцами[90], эллинами или панэллинами, но чаще – просто греками…

И собрались они все – не только из Ахеи и c Пелопоннеса, но и из Афин и Аттики, что на юго-востоке материковой Греции, а также из Фессалии на северо-востоке. С Ионийских островов, с Крита, Саламина и островов Эгейских – со Спорад, Киклад и Додеканеса. Гонцы толпами разбегались из микенского дворца Агамемнона и призывали каждого царя привести как можно больше кораблей и людей и собраться в фиванском порту Авлида на берегу Беотии, что смотрела на восток, за Эвбею и через Эгейское море на Трою.

На Саламине Великий Аякс подчинился призыву вместе со своим братом Тевкром, могучим лучником. Чтобы все еще более запутать, на призыв откликнулся еще один значимый Аякс – царь локров из центральной Греции. Традиционно известен как Малый Аякс, что никак не умаляет его внушительной отваги и воинского рвения, но просто чтоб отличать его от Аякса Теламонида, чьи размеры и мощь превосходны были в сравнении с любым жившим, и уступал он лишь бессмертному Гераклу. Чтобы избежать путаницы, будем величать локрийского Аякса ЭАНТОМ – есть такой греческий вариант произношения этого имени.

Еще один очень важный царь, вошедший в союз, – Диомед Аргосский, свирепый и одаренный воин и силач, любимец богини Афины, человек, которому доверял сам Агамемнон (а его доверие, как нам предстоит убедиться, завоевать непросто), а также близкий друг Одиссея с Итаки, кто вообще измыслил и ту жеребьевку, и клятву. Идоменей, царь критский, внук великого Миноса, прибыл с восьмьюдесятью кораблями – столько же привел Диомед Аргосский. И лишь НЕСТОР Пилосский и сам Агамемнон выставили больше – девяносто и сто кораблей соответственно.

Шли недели, все больше и больше союзников приплывало в Авлиду, и отсутствие Одиссея делалось все подозрительнее.

– Проклятье, – бурчал Агамемнон. – Этот-то должен был, по идее, явиться первым.

– Уверен, скоро дождемся его, – преданно отозвался Диомед.

Но об Одиссее ни слуху ни духу. Наконец пришла весть, что с царем Итаки приключилась худшая из бед. Он утратил рассудок.

– Все так и есть, Царь людей, – сообщил гонец, низко склоняясь перед Агамемноном. – Совершенно спятил, говорят.

– Вот видите, это нам всем урок, – сказал Агамемнон брату и собравшимся придворным. – Не говорил ли я всегда, что разум бывает скорее проклятием, нежели благословением? Такие вот мозги, что вечно лопочут да клокочут, измышляют да воображают, хитрят да мудрят, в конце концов до добра не доведут. Прискорбно. Прискорбно.

– А жена его Пенелопа к тому же только-только родила ему сынка, – промолвил Менелай, печально качая головою.

Их двоюродный брат ПАЛАМЕД поджал губы.

– С Одиссеем никогда и ни в чем нельзя быть уверенным.

– Да, ловкий он гаденыш, спору нет, – отозвался Агамемнон.

– Откуда нам известно, что он действительно не в своем уме?

– Может, придуривается, хочешь сказать?

– С него что угодно станется, – ответил Паламед.

– Не повредит узнать наверняка, – сказал Агамемнон. – Не могу я позволить себе упустить такие мозги в своем штабе. Отправляйся на Итаку, Паламед. Разведай, как, что да почему.

Паламед Одиссея недолюбливал всегда. Хитроумию и коварству, восхищавшим других, он не доверял. По его мнению, человек Одиссей крученый, как свиной хвостик. И такой же поганый. Коли есть у задачки два решения, одно прямое, другое пройдошливое, Одиссей выберет пройдошливое. Агамемнона, Менелая, Диомеда, Аякса и всех прочих подкупало это поверхностное обаяние, и они поддерживали Одиссеевы хитрости да ловкости. Их вроде как веселило все это – как родителей, что выхваляются умением чада плясать или изображать других. Паламед же знал, что происходит Одиссей от Автолика и Сизифа, двух лютейших прохвостов и двурушников, каких видывал белый свет. Стало быть, и Гермес ему предок. Но это-то не беда: по отцовской линии Паламед сам был правнуком Посейдона, а по материнской – правнуком царя Миноса Критского, а значит – праправнуком самого Зевса. Родословная Одиссея не производила на него впечатления в точности так же, как сам Одиссей – своими уловками.

Но, прибыв на Итаку, Паламед и его свита обнаружили, что все местное население сокрушенно скорбит. Их возлюбленный юный царь, похоже, действительно спятил. И Пенелопа, и придворные безутешны, сообщили Паламеду. Его проводили на южный берег острова, где, как его заверили, он своими глазами увидит несчастного полоумного Одиссея и во всем убедится сам.

Паламед застал царя Итаки за плугом. Перед этим Одиссей, раздевшись догола, извалялся в грязи. Борода не стрижена, в волосах торчит во все стороны вроде как солома. Пронзительно и немелодично царь что-то распевал. Языка, на каком пел Одиссей, Паламед не слыхал доселе ни разу. Но и это еще не самое странное. Плуг тащили вол и осел. Скорость, размеры и сила животных разнились настолько, что плуг дико мотало из стороны в сторону и он пропахивал кривую случайную борозду по песку и суглинку. У Одиссея на шее висела на веревке открытая сума. Из нее он зачерпывал пригоршни соли и бросал ее в борозду, неумолчно горланя свою песню.

– Бедолага, – сказал помощник Паламеда. – Сеет соль в песок. Он и впрямь спятил, верно?

Паламед нахмурился, задумался. А затем позвал Одиссея по имени. Раз, другой, третий, все громче. Одиссей не обращал внимания. Пел себе и сеял соль, словно не замечая ничего вокруг.

За происходящим, окруженные небольшой свитой, наблюдали родители Одиссея – Лаэрт и Антиклея. Жена его Пенелопа стояла в сторонке, лицо страдальческое. У ног ее покоилась корзина.

По пляжу, яростно лая, носился молодой пес, еще вчера бывший щенком, а Одиссей тем временем развернул свою разномастную упряжку и принялся творить встречную борозду – столь же чокнутую и кривую, как и предыдущая.

Без единого слова Паламед вдруг ринулся к Пенелопе, схватил корзину и – к изумлению своих спутников и ужасу Пенелопы – выбежал на пляж и поставил корзину прямо на пути у вола и осла.