Старый адвокат хорошо понимал, что их виды небезосновательны и что скоро наступит день, когда горячо любимая им дочь будет увлечена на дно пропасти, поглотившей уже так много жертв. Он не пожалел бы своей жизни, чтобы спасти ее; но как? Запретить ей видеться с революционерами и прервать всякие сношения с ними? Но заставить ее избегать этих людей было для него так же невозможно, как и самому отказать им в помощи из-за того, что он подвергается опасности. Да и к чему приведут запрещения и искусственные меры, когда зараза в воздухе? Многие родители пробовали этим путём уберечь своих детей, и чего же они добились? Дети порывали с ними всякие связи и уходили из дому раздражённые и озлобленные. Будь что будет, но дочь его никогда не увидит в нем врага. Он никогда не стеснял ее свободы, рассчитывая лишь своим нравственным влиянием удержать ее от безрассудного и отчаянного шага. Он одно время льстил себя надеждой, что ему удастся удержать ее в границах и противодействовать внешним течениям. Но за последние дни он заметил в ней перемену, сильно его тревожившую. Он чувствовал, что ужасный момент, которого он так боялся, приближается, и теперь, сидя перед раскрытой книгой, он глубоко страдал, сознавая свою беспомощность.

Глава IX

Новообращенная

Андрей раздумал и решился идти прямо на квартиру Лены, вместо того чтобы разыскивать их всех в парке. «Они, наверно, вернутся домой ужинать, – сообразил он, – если уже не вернулись». Он был уверен, что застанет их, и ускорил шаги, чтобы не потерять ни одной минуты предстоявшего удовольствия.

Но в этот день все складывалось против него. Оказалось, что они еще не вернулись, и никто не мог ему объяснить, когда они будут дома. Все-таки он решился еще раз попытать счастья и остался дожидаться их прихода.

Лена занимала большую комнату в среднем этаже, скудно обставленную, но с хорошим видом из окна. Большая акация покрывала его своей тенью, и тонкие листья дерева едва шевелились в неподвижном воздухе.

Андрей открыл окно, и в комнату ворвался аромат сада и окружающих полей: дом стоял на окраине деревушки. За ним тянулась широкая равнина, покрытая кустарниками и пересечённая узкой дорожкой; она вела к группе небольших дач, живописно выделявшихся на светло-зелёном фоне небольшой берёзовой рощи. Белые ночи уже миновали, но вечерние сумерки были еще ясные и длинные. Андрей прождал не более четверти часа, как хлопнула входная дверь и он услышал на лестнице смех Жоржа, а затем голос, заставивший сильно забиться его сердце.

Таня с раскрасневшимся смуглым лицом и с венком из васильков в волосах была красивее обыкновенного. На ней было лёгкое платье из чесучи́[26], драпировавшее мягкими складками ее стройную фигуру. На левой руке у нее висела соломенная шляпа с широкими полями, которую она сняла, разгорячённая долгой прогулкой.

Андрей поднялся ей навстречу со счастливой улыбкой.

– Вы хорошо прогулялись, я вижу! – сказал он, глядя на ее раскрасневшееся лицо.

– Да, – сказала она, бросаясь в кресло, – мы отлично прогулялись, и Жорж смешил нас все время своими рассказами. Как жаль, что вы не пришли раньше!

– Ради его рассказов? Но, может быть, я их уже слышал? Оно постоянно так случается со старыми товарищами, как мы с ним, если они вдвоём часто ходят в гости. – Он обратился к Жоржу: – Как поживаешь, дружище? Давно мы с тобой не виделись. Поди, в парокси́зме[27] творчества?

– Я всё время корпел над бумагой, если ты это думаешь, – ответил Жорж.

– И теперь празднуешь увенчание здания?

– Да, я кончил работу на этот месяц и праздную временную передышку. Такое удовольствие поймёт только тот, кто сам испытал, что значит литературная каторга.

Таня прислушивалась к разговаривавшим, лениво развалясь в кресле и облокотившись на его ручку обоими локтями.

– Как вам не стыдно ворчать, Жорж? – сказала она. – Вы менее, чем кто-либо, имеете основание жаловаться на судьбу.

– Неужели?! – воскликнул молодой человек. – Я этого не подозревал. Скажите, пожалуйста, чем я так счастлив? Обещаюсь заранее употребить все усилия, чтобы согласиться с вами. Это будет большим утешением.

В эту минуту Лена открыла дверь и внесла поднос со стаканами; за нею следовала горничная с самоваром.

С помощью гостей стол был освобождён от разбросанных на нем книг и газет, скатерть постлана и всё приготовлено к чаю.

– Таня, голубушка, – сказала Лена, – распоряжайтесь, пожалуйста, чаем. В качестве хозяйки я должна занимать своих гостей приятными разговорами, что само по себе составляет тяжёлую обязанность.

Она села в кресло, оставленное Таней, и, закурив папироску, стала глядеть в окно, не обращая никакого внимания на своих гостей, которые, она решила, развлекутся гораздо лучше, если их предоставить самим себе.

– Татьяна Григорьевна, я всё еще в приятном ожидании. Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Жорж, когда кончилась возня с чаем.

– Какой вопрос? – спросила Лена.

– Почему я наисчастливейший из смертных? – объяснил Жорж.

– Разве? Я этого не знала, – заметила Лена.

– Вы искажаете мои слова, Жорж. Я просто сказала, что вам не следует жаловаться на судьбу.

– А почему, скажите на милость, именно я должен быть лишён этого утешения, к которому столь часто прибегают мои ближние?

– Почему? – протянула Таня тоном, означавшим, что он сам слишком хорошо знает почему. – Потому что, – быстро вставила она, вспомнив что-то, – вы сами мне сказали, что, когда на вас находит тоскливое настроение, вам стоит излить его в стихотворную форму, и на душе у вас становится легко и отрадно.

Таня засмеялась. Жорж, думала она, напрашивается на комплимент, напустив на себя непонятливость, и ей хотелось подразнить его.

– Я не подозревал, что вы такая коварная, Татьяна Григорьевна, – сказал Жорж. – В другой раз буду осторожнее и представлю вам только казовую[28] сторону моего ремесла.

Он отлично помнил разговор, на который намекала Таня. Это было по поводу появления небольшого томика его стихов, наделавшего шуму в их среде. Тане очень понравились стихи, и у них произошёл разговор о художественных ощущениях и настроениях. Его слова, конечно, были переданы ею неточно, с намерением уязвить его. Но он и не думал поправлять Таню, он стеснялся говорить об этом сюжете.

Лена, курившая во время разговора, отложила теперь папироску в сторону. Она заинтересовалась нравственной стороной вопроса.

– Мне кажется, – сказала она, – люди, искренне преданные великому делу, должны равнодушно относиться к своей роли в нем – велика ли она, мала ли, блестящая или скромная. Стремление играть видную роль – то же тщеславие и эгоизм в другой