— Привет, Леонид! — сказал Борис. — Давно не трепались. Вопрос можно? Ты в полной норме?

— Да где там! Опять дома зажимают! — привычно, с разбега, пожаловался Одинцов. — То жена, то теща… Маньки ради маней мужиков дурманят! Поэтическая экономика! Или экономика в стихах. Модель нашего настоящего. Я, по их мнению, маловато в дом приношу. Плешь переели! Сколько ни заработай, им все мало! Слыхал? А ты как? — И Леонид осекся. Зажатая в ладони трубка мгновенно стала удивительно тяжелой, превратившись в пудовую гантельку. — Ты… откуда? — прошептал он в смятении, с трудом ориентируясь в родном русском языке. — Боб, ведь ты же… неделю назад… Я сам…

Одинцов проглотил слова «умер» и «гроб нес», не в силах их выговорить. Действительность становилась слишком действительной.

— Вот тебе и вот! — неожиданно обиделся Акселевич. — Значит, теперь и позвонить тебе нельзя? Я и так сколько времени был занят!

— Занят?! — растерянно повторил Леонид. — Чем это?… Ты вообще… где сейчас находишься, Борька?

— Игде хочу, там и нахожусь! — нагрубил в ответ приятель. — Ты за меня не волновайся!

Он всегда был невыдержанным.

— Счастье, что не торчу в вашей богадельне, где никто ни хрена не делает, зато все изображают из себя важных и избранных: каждый похож на надутый воздушный шар. Достаточно ткнуть иголкой, чтобы понять — а внутри-то пусто! Ха! И какие могут быть дела в вашем болоте? Квакаете себе помаленьку, на манер лягушек. Значит, с Марусей у тебя плохо…

— Плохо, — тупо повторил Одинцов. Трубка в руке стала чуточку полегче.

— Я же говорю, ест меня поедом… С утра до ночи.

— Дороги, которые мы выбираем, — философски отозвался Акселевич. — Ишь ты подишь ты… Мы выбираем или выбирают за нас? Без нашего участия и при нашем полном безучастном согласии… Не любит она тебя, Ленька.

— Не любит, — без обиды согласился Одинцов. — И замуж вышла не за меня, а за Москву. Сам знаешь.

— Ты и не требуй с нее любви, — продолжал развивать свою мысль Борис. — Между прочим, твоя Маруся вообще не умеет никого любить, а требовать с людей того, чего они не умеют, — грех. И готовки с нее вкусной не спрашивай — тоже не умеет.

— Интересное кино… А вообще чего-нибудь спрашивать можно? — поинтересовался уже потерявший первую робость Одинцов. — Советовать мы все мастера!

— А я не советую, я хочу, чтобы ты жил иначе! — сказал Акселевич. — Но не знаю, как это сделать. Требовать ничего нельзя! Ни от кого! Хотя получается с трудом. Попробуй ни к кому не предъявлять никаких претензий. Единственно правильный вариант. Если сейчас не понял, позже дойдет. А может, и не дойдет… Но в это стоит верить. Верить всегда хорошо, но не в лучшее…

— В худшее? — спросил Леонид. — Подумать только, до чего необычная мысль!

— Не остри! У тебя с остроумием с детства были серьезные нелады! Сплошное ослоумие! — снова вспылил Борис. — Верь во что-то свое, близкое тебе, родное…

— Ты здорово изменился, — язвительно заметил Одинцов. — За то время, пока я тебя не слышал… Или нашелся прекрасный учитель.

— Это особь статья! — отрезал Акселевич. — Ты просто раньше никогда меня не слушал, потому и не слышал. Я позвонил, чтобы ты меня хоть один раз услышал… Ты часто киснешь, Ленька. Я тоже всегда скисал от всякой ерунды, думал, что жизнь — трагедия или драма. Пустые слова! Понял это лишь теперь.

— Не трагедия и не драма? — поинтересовался Одинцов. — А что же тогда? — Он начинал раздражаться от менторского тона приятеля.

— Схема, — сказал Борис. — Непритязательная и глупая. Как в метро. Нужно только вовремя сделать пересадку на другую линию. На нужную именно тебе. По Кольцу не наездишься.

— Примитивист, ты додумался до великих открытий! — сообщил Леонид. — Завидую!

— А ты вообще ни до чего не додумался! — отпарировал Акселевич. — Ты думай, товарищ, мысли! И почаще. Между прочим, не так уж сложно. «Я мыслю, следовательно, я существую!» И Марусю тебе лучше всего отпустить. Отпусти и забудь… Что новенького в твоей богадельне?

— Все то же, будто не знаешь! — скривился Одинцов. — Глаза б мои не глядели! Живу как жилетка, все вокруг с утра до ночи плачутся. Тебе хорошо!

— Да, мне хорошо, — легко согласился Борис. — Спокойно и тихо… Самое главное все-таки — когда спокойно и тихо. Но вот тебя немного не хватает и рыбок. Вопрос можно? Ты не спрашивал, как там они без меня в родном доме поживают? Им хоть воду поменяли разок за это время?

— Не спрашивал, — снова растерялся Леонид. — Я несколько дней не звонил Алле…

— Ха! Не сострадаешь, значит, ее неутешному сестринскому горю! — фыркнул Акселевич. — Я думаю, ей тоже сейчас без меня неплохо, слезы давно высохли. Но ты справься на досуге про рыбок. Мне домой звонить неохота — начнутся сопли и вопли: что, да почему, да где, да с кем! С кем — это главное! А я ни с кем, Леонид. И это так здорово, так прекрасно, ты даже представить себе не можешь!

— Почему же не могу, очень даже себе могу, — мрачно пробубнил Одинцов. — Как все странно и неожиданно получилось… Мы ведь с тобой весной в Крым собирались смотаться… К Зинаиде. Боб, ты помнишь Крым в мае? Как там бывает тепло и тоже очень тихо…

Акселевич помолчал.

— Да, жаль, Ленька, я ведь не хотел… Но с кем не бывает… Повидаться бы неплохо! Может, зайдешь? Мне это сделать сложнее.

Одинцов увидел, что предметы в комнате стали резко уменьшаться в размерах и закачались, словно при давнем московском землетрясении.

— Как-нибудь, при случае… — просипел он из последних сил. — А ты звони, звони почаще… Или это… там у вас… сложно?

— Да нет, ничего! — засмеялся Борис. — Проще, чем ты думаешь. Вот и радио мне тут постоянно напоминает «Позвони мне, позвони!».

— Радио?… — прошептал Одинцов. — А… какая программа?

— Программа? Да фиг ее знает! Кажется, «Ностальжи». А может, «Серебряный дождь». Зачем тебе это? — удивился Акселевич. — Главное, ты там тоже позвони и насчет рыбок не забудь, очень тебя прошу! И Алке про меня много не рассказывай. Обойдется! Просто скажи, что все в порядке. Привет!

Одинцов осторожно положил трубку на рычаг. К нему, неслышно ступая, подошел шеф и, наклонившись, тихо сказал:

— Леонид Ефимович, что-то случилось? Мы боялись вас беспокоить… Вы говорили по телефону весь рабочий день, посмотрите… И потом…

Одинцов вздрогнул и глянул на часы: стрелки показывали без пяти шесть.

В комнате стояла неестественная тишина. Женщины торопливо, не глядя на Леонида, собирали помаду и румяна и на цыпочках, одна за другой, выбегали за дверь. Шеф стоял, опустив голову.

Одинцов встал, засунул руки в рукава дубленки и взял «дипломат». Все ощущения исчезли. Он вышел на улицу. Куда-то пропали автобусы, троллейбусы и такси, сгинула даже бесконечная толпа прохожих, вечно несущихся по черным грязным тротуарам. Только холодные редкие капли снега, больно обжигающие щеки…