— Негодяй, обманщик, просто обычный самец, лицемер! — кусала она губы.

Дверь открылась, и появился Щедронь.

— Мне показалось, что ты звала меня, — сказал он.

Она пожала плечами.

— Вовсе нет.

Он с минуту стоял, с глупым выражением присматриваясь к ней, затем спросил сочувствующим тоном:

— Вандусь, что с тобой? Какие-нибудь неприятности?

— Так что из этого? — язвительно бросила она.

— Я не могу тебе помочь?

— Можешь… пожалуй, — заколебалась она, — но ты не справишься с этим.

— Но все-таки рискну, — полушутя сказал он.

— Ты смог бы убить? — она смотрела на него холодно.

Он рассмеялся и щелкнул пальцами:

— Смотря кого.

— Того, кто меня обидел… оскорбил…

— Ага!.. — сообразил он. — Нет, моя дорогая. Это было бы напрасное усилие. Этого кого-то я, может быть, давно бы уже убил, потому что он оскорбил меня, и убил бы его без всяких церемоний, если бы не чувство бесцельности этого поступка: на место одного пришел бы следующий.

Он махнул рукой и, уходя, задержался в дверях:

— Задумайся над этим, и ты станешь меньше принимать к сердцу такие обиды и оскорбления.

Щедронь не понимал ее, никогда не понимал. Он всегда был таким толстокожим, а его любовь — лишь животным инстинктом.

Нет, он совершенно прав: ей следует презирать того другого.

Она подтянула под себя ноги и забралась в угол кресла. Она чувствовала себя загнанной в этот угол жестокой несправедливостью судьбы! Ведь может быть и просто несправедливость… Дзевановский сделал бы ироническое замечание о стиле. Лицемер! И почему, собственно, литературный язык должен быть вульгарным, упрощенным? Она так любила пользоваться метафорами. Ведь пишется же не для извозчиков. Марьян просто обеднил ее стиль. Из-за него она постоянно мучится над тем, чтобы убрать прилагательные и сравнения. Он вообще черствый. И где же последовательность: он восторгается Гомером, но ведь Гомер — это сплошные прилагательные и метафоры. Сам одной статьи слепить не может, а выступает в роли арбитра. Возможно, за ее спиной говорит, что это он вдохновляет ее, что без него она ничего бы не написала…

Нет (она отказалась от этой мысли), он этого не сделает, хотя бы потому, что у него нет никого достаточно близкого.

И внезапно пронеслась мысль: он же обманывает ее, просто изменяет ей с какой-то другой. Та, другая, вероятно, знает о их связи, потому что об этом знает вся Варшава. Идиотка! Наверное, лопнет от гордости, что увела любовника у Щедронь. А может, Марьян рассказывает сейчас о ней, и они вместе смеются? Ах, подлый! Только мужчина способен на такую подлость. Правда, женщины есть еще хуже. Как она презирала их! Не только ту, которая сейчас бессовестным образом навязывается чужому любовнику, но и всех. Самки! Может, она осмелилась надеть и ее пижаму? Такие способны на любую низость.

— Можно ли подавать ужин? — приоткрыла дверь служанка.

Ванда потерла кончиками пальцев виски:

— Я плохо себя чувствую, не буду есть.

— А пан?

— Так спроси его. Откуда я могу знать. И прошу оставить меня в покое.

Однако усидеть на месте она не могла. Встав, она выглянула в окно. Фонари светились каким-то бледным, приглушенным светом. Небо было затянуто тучами. Похоже было на дождь. Несмотря на это, она решила пройтись. Прогулка именно в такую серую погоду поможет ей отвлечься. Такое времяпрепровождение — сидение в четырех стенах, точно затравленный зверь, закисание в собственной обиде — ни к чему хорошему не приведет, оно лишь пагубно влияет на уголки губ и глаз. У людей, часто предающихся переживаниям в одиночестве, в дальнейшем лицо приобретает выражение, которое Калманович определяет как «индюшка долоросса». Да и, собственно, нашла о чем беспокоиться! Щедронь прав, что она найдет себе, даже не найдет, а просто выберет такого мужчину, какого захочет. Это ей ничего не стоит.

Она оделась и, уходя, заглянула в комнату мужа. Он что-то писал, покусывая погасшую папиросу. Его голова была смешно наклонена в сторону, а правое плеча вздернуто. Он выглядел горбуном.

— Я выйду, — объяснила она. — А ты… ты в своем психологическом самоанализе мучительно банален.

— Я?.. Да. Не умею искать проблем. Смотрю на вещи просто, — ответил он, не отрывая глаз от бумаги.

— Простота не должна быть невежеством, — процедила она сквозь зубы. — Ты беспредельно толстокож.

— Согласен, — кивнул он головой.

— До свидания.

— Возьми зонт. Похоже на дождь.

Она и сама собиралась сделать это, но сейчас она злилась на мужа, на его предложение взять зонт. Он игнорировал ее переживания, ее душевные кризисы. Он умел лишь заботиться время от времени, чтобы она не промокла и чтобы у нее не начался катар.

На улице на нее повеяло отрезвляющей свежестью. Так очень легко простыть. Вот если бы у нее началось воспаление легких и она бы боролась со смертью!.. Это было бы достойной карой для Дзевановского, Щедроня и для всех остальных эгоистов.

А впрочем, что ей до них? Пока она существует, пока представляет определенную часть действительности, до тех пор они считаются с ее присутствием. Если бы ее не стало или если бы она неизлечимо заболела, самым банальным образом в мире они забыли бы о ней.

— Еще один номер вычеркнут, — как говорил Ян Камиль Печонтковский, встречая погребальное шествие.

Никто бы не оплакивал ее. Мать ходила бы в трауре, но, в сущности, была бы рада, что «позор семьи» ушел в вечность. Чтобы сделать эту вечность для «позора» более приятной, она заказала бы, вероятно, несколько панихид. А почтеннейший Куба покрякивал бы только и ворчал о том, что «это» должно было плохо кончиться. Под «этим» подразумевалась ее жизнь, ее понимание жизни… Но разумнее ли, правильнее ли понимает ее он? А Дзевановский? Тот даже на кладбище не пошел бы. Брезгует. Патетический трюизм и только, потому что кто может не брезговать смертью? Словом, никто, абсолютно никто не почувствовал бы, что ее больше нет. Только Щедронь, но он не в счет. Вот иное дело, если бы у нее были дети, сын или дочь, а лучше сын. Он бы не забыл никогда.

— У меня должен быть сын, — прошептала она с убежденностью и одновременно подумала, что постоянно пытается убедить себя в потребности материнства, когда встречается с чем-то неприятным.

На следующий день она уже трезво взглянула на события. Несколько месяцев деформированная фигура, мешки под глазами, обмороки, потом роды, боль, мучения, писк ребенка, мокрые пеленки и набухшая грудь… Это хорошо для животных, которые не понимают хитрой уловки природы, когда за минуту блаженства требуется платить длительным периодом мучения и унижением, потому что унизительно быть орудием природы, автоматом, в который бросается хотя бы случайная монета, а тот должен, хочет он этого или нет, просто должен выполнить свое механическое задание. Именно поэтому, как верно утверждает Шавловский, у нас есть душа, чтобы не зависеть от природы. Душа создала цивилизацию, а что такое цивилизация, если не комплекс средств, противодействующих природе? «В таком случае почему, когда мы усмиряем водопады, — писала она недавно в одной из статей, — когда регулируем свободное течение рек, когда строим дома, защищающие от атмосферных влияний, когда устанавливаем громоотводы, почему тогда цивилизация должна быть чем-то возвышенным, а когда мы хотим с ее помощью сделать независимым наше тело от нежелательных функций природы, цивилизация должна отступить с покорным страхом?»