— Не могу в это поверить, — повторяет он снова и снова.

Марк Ларкин заявляет:

— Я изо всех сил постараюсь лучшим образом проявить себя. Не думаю, что кто-нибудь почувствует разницу.

Но не в этом дело! И все это прекрасно понимают.

— Это просто невероятно! — говорит Вилли. — Я долгие годы занимался этой работой.

Это звучит почти как плач. Он поворачивается к Марку Ларкину, тело которого все еще находится в согбенной позе, словно в ожидании наказания, и шепчет ему:

— Если ты согласишься редактировать его колонку, если хотя бы станешь говорить с ним по телефону, я убью тебя.

— Я должен делать то, что я должен делать, — отвечает Марк Ларкин.

После десятисекундного молчания Шейла добавляет:

— О’кей, о’кей… но я не уверена, что мы выбрали подходящий заголовок. «Торн для всех» — звучит неплохо, но, может быть, мы еще что-нибудь придумаем?

Марк Ларкин поднимает голову и говорит:

— Как насчет «Ох, ради Майка милостивого!»?

Все молчат. Никто не приемлет перемен.

— А что? Вы знаете, мне кажется, что весьма недурно! — сообщает нам Шейла. — «Торн для всех» или «Ох, ради Майка милостивого!». Мы решим, какой из двух выбрать.

Медленно и тихо, как побитые и уставшие игроки, еле волочащие ноги после бейсбольного матча, мы поднимаемся и выходим из зала. Вилли остается в одиночестве, раскрасневшийся, со сжатыми кулаками.

* * *

— Я в самом деле беспокоюсь за Вилли, — говорит мне Лори Лафферти.

Она настолько далека от образа типичного «версальского» работника, насколько вы можете себе представить: Лори носит джинсы и кроссовки, ее волосы — это волосы живого человеческого существа, а не куклы Барби или модели из рекламы «Брек», а еще она дружелюбная и добросердечная. Охранники внизу часто останавливают ее и просят предъявить пропуск, но даже после этого они не верят, что она отсюда.

— Что случилось?

— Он все время думает о Марке Ларкине. Это становится навязчивой идеей.

— Я могу его понять.

Лори закатывает глаза. Она не знает, с каким соперником столкнулись мы с Вилли; она не понимает, какой это стресс, и не догадывается, какими пугающими и зловещими могут быть мысли о подстерегающей тебя неудаче, которые буравят мозг и длинными ночами, и в тусклые утренние часы одиночества, когда от собственной душевной горечи способно отвлечь лишь рычание мусорных машин. Но, возможно, поскольку они провели много времени вместе, она знает.

— Когда у него было в последний раз что-нибудь больше, чем полстраницы в номере? — спрашиваю я. — Прошло уже несколько месяцев.

— Шесть номеров назад… статья про того юриста, который подал на себя самого в суд. А до того была статья про отель «Челси».

(Мы никогда до этого так серьезно не разговаривали.)

Она говорит:

— Я боюсь, что он натворит каких-нибудь глупостей.

— Он ни за что не покончит с собой.

— Я не это имела в виду.

— Почему бы ему просто не уйти? С его связями и талантом он уже через неделю найдет престижную работу.

— Потому что тогда у него не будет возможности противостоять Марку Ларкину. Может быть, когда он займет прежнее место Нэн Хотчкис, то почувствует себя лучше, — говорит она.

— Объявления пока еще не было.

— Он говорит, что вопрос уже решен. Ты знаешь, что заставляет его улыбнуться? Когда он представляет, как становится старшим редактором и отправляет в корзину — я пользуюсь его и твоим излюбленным выражением — любую идею, любое предложение, с которыми выйдет Марк Ларкин.

— Возможно, меня это тоже заставило бы улыбнуться.

Когда я возвращаюсь к своему рабочему столу, мне кажется, что мгла окутала всю комнатку, выплевывая из собственного черного нутра брызги моторного масла и оставляя нетронутым лишь пятно на стене, оставленное жирными волосами Нолана.

Я хочу занять вакансию, освободившуюся с уходом Нэп Хотчкис. Тем не менее, если ее получит Вилли, я смогу это пережить. Похоже, это моя единственная надежда. Мой мозг работает вовсю, прокручивая невероятные предположения: Вилли, по причине его старшинства, получает новую должность, вынуждает Марка Ларкина уволиться, — Вилли растет, с ним расту и я.

И как раз в тот момент, когда в моем воображении вокруг становится немного светлее, входит Айви Купер и что-то кладет в мой ящик. Выпадая из своих грез, я вижу, что это пробный вариант обложки следующего номера «Ит»… Майкл Торн, две грудастые блондинки, надпись «ГОЛЛИВУД», звезды и сигара. И внизу наискосок сапфирово-голубой заголовок: «Ох, ради Майка милостивого!»

Я обхватываю руками голову и остаюсь сидеть так некоторое время.

Что я делал?

Я не знаю.

Хотел ли я быть где-нибудь в другом месте?

А вот это хрен кто угадает.

Я лезу в электронную почту.

* * *

Мы с Айви снова отправляемся ужинать вместе накануне Дня Благодарения. Она расстроена тем, что на работе у нее совсем мало дел, что ее ничего серьезного не поручают, кроме подшивки материалов, раскладывания вещей по корзинам и собирания вещей из корзин, сортировки почты, снятия копий и рассылки факсов, а также выполнения редких, унизительных для нее личных поручении — накануне ей пришлось забрать рецепт, выписанный ветеринаром Байрона Пула, и отнести его привратнику, который выгуливает его собаку. Она, наверное, предполагала до этого, что сразу начнет писать статьи и интервьюировать писателей и актеров. Я думал точно так же, когда только начинал. (Я представлял себя пишущим в стиле Джозефа Митчелла из «Нью-Йоркер» о потерянных и забытых. Эти надежды рухнули, когда я себе полностью уяснил, как выглядит типичная обложка «Ит»: «Мишель [Пфайфер], my belle!», «[Гвинет] Пэлтроу полдела!», «Взлет [Итана] Хоука!», «Голди [Хоун] блещет, хотя не золотая!», «Качается [Сандра] Баллок!» и тому подобное.)

По дороге в ресторан Айви зовет меня поужинать в кругу ее семьи в День Благодарения, помня про то, что мне не с кем провести этот праздник, но я вежливо отклоняю ее приглашение. Ужинать в компании омерзительного Джимми Купера — я, признаться, не в восторге от этой идеи, к тому же вполне вероятно, что все остальные члены его семьи не горят желанием знакомиться со мной. Когда вы видите его имя в газете или журнале, слово «питбуль» умудряется каким-то образом оказаться поблизости с его именем, в одном предложении. Боюсь, он подаст на меня в суд за то, что я положу себе слишком большую порцию его излюбленного блюда.