— Вот это засада. Вот это по-крупному не повезло, — говорит Вилли. Он хлопает меня по спине так сильно, что у меня изо рта выплескивается водка с тоником, которую я не успел проглотить.

— Я со страхом ожидаю встречи с этим суровым затворником ранчо — тяп-ляп писателем, — начинаю я.

И после этого мы еще с час разговариваем о работе: как мы ее ненавидим, как мы все несчастны…

— Ох, иногда мне так хочется снова стать «новенькой», — вздыхает Лиз.

Мы стоим напротив пятиэтажного каменного дома Марка Ларкина, где-то в районе Тринадцатой улицы Ист-сайда. Время уже, должно быть, близится к двум часам ночи, вокруг очень тихо… в некоторых окнах мигают огни рождественских елок. Лиз застегнула пальто на все пуговицы, но все равно она выглядит в нем так, будто вышла на улицу в пижаме и сапогах на высоком каблуке.

— И что будем делать? — спрашивает кто-то.

— Мы просто разбудим его, на хрен, — предлагает Вилли.

— Что это нам даст? — спрашивает Лиз, у которой совсем растрепался шиньон.

— Ничего. Но какого хрена нам принесет то, что мы его не разбудим?

— У меня есть план. Если мы хотим по-настоящему поиздеваться над ним, почему бы нам не предложить ему… — медленно цедит Оливер, и в этот момент он выглядит так, словно и на самом деле размышляет. — Почему бы нам не предложить ему прогуляться вместе с нами?

— А что, если он согласится?

— Вот черт, об этом я не подумал…

— Нет, здесь требуется что-то действительно жестокое, — говорит Вилли. — Но я просто ничего жестокого не могу сейчас придумать.

Мы стоим кружком на пустой улице и дрожим от холода. Одна из редких в столь поздний час машин проезжает мимо.

— Может, его даже дома нет, — предполагает Лиз.

— Может, он спит, — говорит Олли.

— Он и должен спать, дурак! — срывается Вилли.

— Может, нам всем разойтись по домам, — предлагаю я.

Я начинаю думать о Марджори в черном платье, затем без платья, в черных колготках… Я думаю о том, как уткнусь лицом в ее грудь, и о том, как она будет покусывать мочки моих ушей и царапать мне спину. В моменты, когда воображение захватывает, словно лихорадка, а чувство реальности покидает меня, ее выступающий живот моментально втягивается, морщинистая кожа разглаживается, и мы в моих мечтах просто великолепно проводим время вместе.

— Как ты думаешь, вечеринка у вас еще продолжается, Лиз? — спрашиваю я в надежде, что мне удастся прогнать видение мисс Миллет.

— Надеюсь, нет…

— Это такая… — начинает Вилли, с унылым видом сидящий на бачке для мусора… Его рубашка вылезла из брюк, а волосы в полном беспорядке. — Это как самый большой антиклимакс со времен… со времен… со времен Нагасаки, пожалуй.

— Я в упор не понимаю, при чем тут Нагасаки и антиклимакс, Вилли, — вступает Оливер.

Полная луна пульсирует в морозном небе над водонапорной башней.

Вилли пожимает плечами:

— Мы можем чего-нибудь придумать?

— Похоже, нам всем пора домой, — подводит итог Лиз.

Мы с Вилли сажаем Лиз и Оливера в такси… они живут в верхней части города. До того, как автомобиль успевает отъехать, Олли опускает окно и высовывает башку, поправляя очки «Кларк Кент», которые держатся на носу под невероятным углом.

— Я только не понял метафору про Нагасаки, — выкрикивает он, и такси уносит их прочь.

Мы заходим в подъезд Марка Ларкина, который представляет собой маленький пыльный вестибюль с кнопками домофонов на стене и меню ресторана китайской кухни на полу. Вилли нажимает кнопку звонка с его именем, и мы ждем несколько мгновений. Я пытаюсь напомнить ему, что месть — это блюдо, которым наслаждаются в холодном виде, но в каком-то ступоре говорю ему что-то вроде того, что холодная месть — это блюдо, которое лучше всего разогревать сладкой стороной кверху.

— Алло? — каркает хриплый голос Марка Ларкина из маленького динамика.

— Китайська пися внису! — говорит Вилли.

— А?

— Китайська пися внису! Ти посилать китайська пися!

— Нет, я не заказывал. Убирайся.

— Я принес твоя холоная лапся и «муу-сюу» синина. Ти посилать китайська пися!

— Пошел прочь, желтый узкоглазый ублюдок!

* * *

Вилли провожает меня до самого дома. У меня из носа течет, у него — тоже, наши лица горят от выпивки и холода.

— Это было не то, — говорит он. — Не тот эффект.

— Ты о Марке Ларкине?

— Я в отчаянном положении, мэн. Ты — тоже, просто ты слишком разумен, чтобы понять это.

Я вставляю ключ в замок.

— Геройская, рискованная акция, Зак. Вот чего требует наше положение.

Я открываю дверь, и тут же в нос бьют стойкие тошнотворные запахи, которые наполняют грязный сдутый резиновый мяч, в котором я живу.

— Мы могли бы подстроить так, чтобы его уволили, — предлагаю я.

— Не думаю, что это поможет. Нам нужно придумать что-то на самом деле жестокое. Что-то серьезное и окончательное. Без него наш мир станет лучше.

— Я не знаю, — говорю я. — Нет такого…

Но Вилли не слушает… он забылся в неведомых мне мыслях, захвативших его целиком. Потом он встряхивает головой, отгоняя видения, и шагает домой в зябком одиночестве.

Разговор с Итаном Колеем

Итан Колей на самом деле человек немногословный, но те немногие слова, которыми он удостаивает своего собеседника, поистине бесценны. Действие «Бесплодной земли», его десятого романа («Лейкланд энд Баркер», двадцать девять долларов пятьдесят центов), который, без сомнения, станет номинантом Национальной книжной премии, происходит в уже знакомой читателям Колея обстановке: в суровых, бесплодных землях американского Запада. Но Колей, которого одновременно сравнивают с Вивальди и Сэмом Шепардом, смело преподносит своим читателям свежее, очаровывающее новизной слово в этой области, причем он (как выражается один наш обозреватель) «разбивает и вновь конструирует, развенчивает миф и занимается мистификацией». Неудивительно, что права на кинокартину «Бесплодная земля» по первому бестселлеру Колея были моментально приобретены Робертом Рэдфордом предположительно за два миллиона долларов. «Ит» встретился с ведущим затворнический образ жизни, крепко сбитым, «вредным мальчишкой Пека» американской литературы на его простирающемся на восемьдесят акров земли ранчо, расположенном в Южной Дакоте (Колей хоть и надел для интервью джинсовую рубашку «Банана Репаблик» и джинсы «Томми Хильфайгер», но не скрывает, что более всего желает уединения), и расспросил его о жизни, об отношении к искусству и о любимом запахе.