В его рассуждениях я нащупал одно слабое место.

– Но вы сказали, что разница все-таки есть.

– Она незначительна и быстро стирается.

Но я уже напал на жилу и сдаваться не собирался.

– Я видел кое-что у вас в кабинете. Тогда это мне ни о чем не сказало, вспомнил только теперь. Припоминаю также, что говорила мне Вилма Ленц до своего обращения. Вы сказали, что работаете над чем-то и что эта работа много значит для вас.

– Да, верно.

Я подался вперед, глядя ему в глаза. Бекки взглянула на меня и тоже повернулась к нему.

– Знаете, почему Вилма поняла, что Айра в самом деле не Айра? Он не испытывал настоящих эмоций. Он только копировал их по памяти, хотя выглядел, говорил и вел себя точно как Айра. Нет эмоций и у вас, Бадлонг, – есть только память о них. Вы не знаете, что такое радость, страх, надежда, волнение. Всё вокруг вас такое же серое, как субстанция, из которой вы родились. Когда бумаги давно уже лежат на столе, это видно, профессор. Страницы теряют свежесть, желтеют, пылятся и прочее. Вы не прикасались к своим черновикам с того самого дня, как перестали быть Бадлонгом, потому что вам теперь все равно. Честолюбивые надежды и жажда открытий остались в прошлом. А ты, Мэнни? Что случилось с «Введением в психиатрию», над которым ты работал всё свое свободное время? Когда ты в последний раз заглядывал в свои записи?

– Ну что ж, Майлс, – тихо ответил Мэнни, – ты всё правильно понял. Мы просто хотели облегчить вам начальную стадию, а после конечной это уже ничего бы для вас не значило. Не так уж это и плохо, доложу я тебе. Что хорошего в тех же амбициях? Неужели ты будешь скучать по сопряженным с ними тревоге и стрессу? – Я видел, что он говорит совершенно искренне. – Ты обретаешь покой, сохраняешь аппетит и все так же любишь читать…

– Читать, но не писать, – сказал я. – Воля к труду, надежда, творческие муки – всё уходит, Мэнни, ведь так?

– Не спорю, Майлс. Ты, похоже, обо всем уже догадался.

– Жизнь без эмоций, – задумчиво произнес я. – Скажи, Мэнни, можешь ли ты заниматься любовью? Иметь детей?

– Ты, думаю, понял, что и это нам недоступно. Хочешь знать всю правду? – вопросил он чуть ли не с гневом. – Ладно, сам напросился. Процесс дублирования несовершенен, и это понятно. Все копии, как составленные физиками-ядерщиками искусственные структуры, нестабильны и неспособны удержать форму. Мы недолговечны, Майлс, – он небрежно махнул рукой. – Умрем самое большее лет через пять.

– Не только вы, но и всё живое, – мягко предположил я. – Животные, деревья, трава. Верно, Мэнни?

Он с усталой улыбкой подошел к окну, где на небе уже проглядывал бледный месяц, затянутый легкой дымкой.

– Посмотри на луну, Майлс: она мертвая. С тех пор, как человек начал ее изучать, с ней не произошло ровно никаких изменений. Никогда не задумывался, почему так случилось? Почему умерла Луна, соседка Земли, а некогда вообще ее часть? Раньше она была живая – и она, и все другие планеты, что вращаются вокруг одного животворящего Солнца, – к примеру, Марс. В его пустынях до сих пор сохранились следы прежних его обитателей. Теперь пришла очередь Земли, а когда умрут все планеты этой системы, споры снова отправятся в космос – не важно, куда и надолго ли. В конце концов они куда-нибудь да прибудут. Паразиты Вселенной, как верно назвал их Бадлонг, станут последними, кто в этой Вселенной выживет.

– Напрасно ужасаетесь, доктор, – вмешался Бадлонг. – Что вы, в конце концов, сделали с лесами на своем континенте? С пахотными землями, которые превратились в пыль? Вы их использовали и двинулись дальше… точно как мы.

– Вы намерены распространиться по всей планете? – прошептал я.

– А вы как думали? Сначала этот округ, потом соседний. Северная Калифорния, Орегон, Вашингтон, всё Западное побережье. Процесс ускоряется, нас все больше, а вас все меньше. Довольно скоро мы займем весь континент, а там и планету.

– Но откуда вы возьмете столько плодов?

– Вырастим. Уже выращиваем, все больше и больше.

– Весь мир… Зачем вам это нужно? Зачем, о боже?

Бадлонг и тут не разозлился, лишь головой покачал.

– Вы не слушаете, доктор. Плохо воспринимаете материал. Спрошу вас о том же: зачем вы, люди, дышите, едите, спите и размножаетесь? Потому что такова ваша функция, смысл вашего существования. Другой причины нет, да она и не требуется. Вы, я вижу, шокированы, но скажите, что делало человечество на протяжении всей своей истории? Распространялось по планете, пока не выросло до нескольких миллиардов. Куда делись бизоны, населявшие ваш континент? Их больше нет. Где странствующие голуби, буквально затмевавшие американские небеса? Последний умер в филадельфийском зоопарке в 1913-м. Функция всякой жизни – жить, и никакие другие мотивы не могут помешать этому. Злоба и ненависть к этому отношения не имеют: разве вы ненавидели тех же бизонов? Мы должны продолжаться, потому что должны, – что же здесь непонятного? Это заложено в нас природой.

Больше я ничего не мог сделать. Приговоренный, не в силах больше сдерживаться, вдохнул и наполнил свои легкие смертью. Впрочем, я мог еще облегчить наши последние минуты для Бекки – если бы нам позволили провести их наедине.

– Мэнни, ты сказал, что мы раньше были друзьями. Что ты помнишь, как это было.

– Конечно.

– Я знаю, ты больше не чувствуешь этого, но если хоть что-то помнишь, разреши нам побыть одним. Заприте нас в моем кабинете и выйдите в коридор. Дайте нам эту последнюю поблажку: ты знаешь, что сбежать мы не сможем. Мы все равно не уснем, пока вы на нас смотрите, так будет даже быстрее. Заприте нас и подождите немного. Это наш последний шанс побыть живыми по-настоящему – может, и ты еще не совсем забыл, как это бывает.

Мэнни посмотрел на своих. Бадлонг равнодушно кивнул, Чет Микер пожал плечами, коротышку у двери никто и не спрашивал.

– Ладно, Майлс, почему бы и нет. – Коротышка вышел, а Мэнни проверил, хорошо ли запирается кабинет, и пропустил внутрь нас с Бекки. Пока он закрывал дверь, я успел заметить, как коротышка заходит обратно с двумя здоровенными шарами в руках. Сейчас их положат у нашей двери – близко, да не достанешь.

Я сжал руку Бекки в своих и усадил ее в кожаное кресло для пациентов, сам примостившись на подлокотнике. Она, через силу улыбаясь, подняла на меня глаза.

Мы помолчали. Я вспоминал тот недавний и такой давний вечер, когда она пришла ко мне рассказать о Вилме. Сейчас на ней было то же самое платье, шелковое, красное с серым, с длинными рукавами. Помнил, как я обрадовался, потому что никогда не забывал ее даже после немногих школьных свиданий. Теперь я понял много того, чего не понимал раньше.

– Я люблю тебя, Бекки.

– И я люблю тебя, Майлс, – сказала она, прислонясь головой к моему плечу.

За дверью послышался шорох: так шуршат под ногами опавшие листья. Бекки, должно быть, тоже слышала это, но виду не подала.