повсеместным, ничем не сдерживаемым. Для неосведомлённых это было всего лишь социальным явлением, и никто и не подозревал, что его источником был Веллингтон-Хаус и его зловещие социальные инженеры.

Эта заданная эмансипация сопровождалась бунтом, в особенности среди молодёжи, против любых традиционных ограничений для мысли или для плоти. Этот бунт окончился посреди сокрушённых идолов павших империй. Послевоенное поколение Европы восстало против всех обычаев, в отчаянии пытаясь покончить с ужасами войны, которую ему довелось пережить. Глубокие вырезы (платья), курение и распитие спиртных напитков в общестенных местах стали распространённой формой протеcтa. Демонстративный гомосексуализм и лесбиянство были следствием не внутренней убеждённости, а возмущения случившимся и бунта против того, что разрушила война.

Бесчинства радикалов и революционеров проявлялись в искусстве, музыке и моде. Стал популярным «джаз», а «современное искусство» считалось «шикарным». Всё было проникнуто одним духом: «не беспокойся ни о чём». Но это вызывало тревогу и выглядело нереальным. Это были годы, когда Европа пребывала в глубокой контузии. Веллингтон-Хаус и Тависток сделали своё дело.

Беспокойное послевоенное поколение ощущало себя гонимым вперёд неподдающимися контролю событиями, и за этим стояло его духовно-эмоциональное оцепенение. Только теперь начинал проявляться ужас перед этой войной, в которой были бессмысленно и безжалостно убиты, искалечены, изранены и отравлены газом миллионы молодых людей. Вот почему им требовалось «вычеркнуть это из памяти» своим скандальным поведением с явным пренебрежением к традициям прошлого.

Понесённые потери заставили увидеть войну во всей её ужасной и безобразной жестокости, и люди с отвращением отшатнулись от увиденного, в шоке и полной безысходности от тех разочарований, которые принёс им мир. Европейцы, с их более древней культурой, которой характеризовалась западная цивилизация, испытывали большее потрясение, чем американцы. Они разуверились в основополагающих ценностях, в тех достижениях, которые придавали силы их отцам и дедам и возвеличили их нации. И это было особенно характерно для Германии, России, Франции и Англии.

Думающие люди не могли понять, ради чего две самые цивилизованные и развитые страны мира разодрали друг друга в клочья, отняв жизни у миллионов своих самых лучших молодых парней.

Казалось, что Великобританию и Германию внезапно охватило ужасное безумие. Людям было больно думать, что посреди такой передовой цивилизации могла возникнуть жестокая война.

Но для посвящённых это было не безумием, а методологией захвата английской молодёжи, разработанной в Веллингтон-Хаус. Страх того, что это может повториться, чуть не предотвратил начало Второй мировой войны. Но подстрекатели и заговорщики, великосветские злодеи, решительно не хотели, чтобы их второй раунд кровопролития был отвергнут. Офицеры, вернувшиеся после кровавой бойни, каковой явилась Первая мировая война, описывали корреспондентам новостных газет ужасы рукопашных боёв, которые нередко происходили в ходе «Великой войны». Они были в смятении и в ужасе, и мало кто мог понять, для чего вообще была нужна эта война.

Строгие секреты Веллингтон-Хаус и «олимпийцев» хранились за семью печатями. Ситуация не изменилась и по сей день. Не было ни единого проблеска света, который мог бы рассеять мрачную тьму страха и дурных предчувствий, витавших в воздухе в 1920 году. Одно время сложная церемония возложения английским монархом венка на Кенотаф[19] на лондонской улице Уайтхолл служила утешением, теперь же она порождала гнев, озлобленность и ненависть. Шла подготовка той сцены, на которой будет разыграна Вторая мировая война, и в этой войне колоссальную, неизмеримую роль должен был сыграть Тависток.

Немногим мыслящим людям того времени было что сказать: из историков можно назвать, к примеру, Освальда Шпенглера; среди них также были Хемингуэй и Ивлин Во (Evelyn Waugh), Эптон Синклер и Джек Лондон, но их послание было не менее, а даже более удручающим, чем мрачные пророчества Шпенглера о неизбежном закате западной цивилизации. Оно подтверждалось послевоенным ухудшением межличностных отношений. Участились разводы и измены мужей своим жёнам. Прекрасное представление о женщине, вознесённой на пьедестал, нежной и женственной, с чудным голосом, наполненным мягкостью, прекрасном цветке, сотворённом Богом, о тайне слабого пола, превращалось в исчезающий идеал, а вместо него появлялась вульгарная незнакомка с громким, резким голосом, как, например, та, которую изображали и делали популярной радиопередачи, а позднее — телевизионные шоу. И врядл и кому было известно, что этот упадок являлся конечным продуктом Тавистокского института, объявившего войну западным женщинам.

В Европе после Первой мировой войны печальным местом стал парижский Монпарнас. Послевоенная Вена, опустошённая войной, которая, подобно морской волне, смыла так много её сыновей, погрузилась в ещё большую грусть. Но Берлин, когда-то такой суетливый и до такой степени чистый, превратился в европейский Вавилон и, пожалуй, самое мрачное из всех этих мест.

«Тот, кто пережил эти апокалиптические месяцы, эти годы, стал ожесточённым и озлобленным и чувствовал приближение контрудара, ужасающей реакции», — писал историк Цвейг.

Стефан Цвейг был, кроме того, биографом-эссеистом, «космополитом», прославившимся своими трудами по психоанализу; это нашло своё отражение в его пьесе «Иеремия», написанной ещё в то время, когда он был в армии, в 1917 году. К 1940 году он стал едва ли не самым переводимым писателем в мире.

В упадке Европы нетрудно было разглядеть большую роль музыки. Аристотель писал о влиянии музыки на политику следующее:

«…мелодия и ритм могут вызывать всевозможные душевные переживания; таким образом, музыка приучает человека испытывать те или иные эмоции, музыка способна формировать характер, а различные музыкальные жанры, в основе которых лежит тот или иной стиль, могут быть классифицированы по их влиянию на душу: один, к примеру, располагает к меланхолии, другой может делать мужчин женоподобными; один поощряет развязность, другой — сдержанность, третий воодушевляет и т. д.».

В ходе моих исследований мне удалось обнаружить, что главное учреждение по промыванию мозгов в мире — Тавистокский институт человеческих отношений — поручил своим социологам проработать теории Платона. Изучая музыку культа Диониса, они имели лишь одну цель — применить её в современной «новой» музыке.

Теодор Адорно был известен Тавистоку задолго до своего приезда в Англию, и ему предложили здание в Шотландии (Гордстаун Скул (Gordstoun School)), где он мог бы свободно продолжить свои исследования. Когда Адорно прилетел в Англию, Тависток немедленно взял его под своё крыло. Адорно пришлось покинуть Германию после того, как на него обратили внимание немецкие органы власти. Он забивал головы детей речевыми оборотами, положенными на музыку, в точности так, как говорил об этом Платон. Прозванный «Карлом Марксом в музыке», он перенял свой теоретический метод сочинения от другого «музыкального радикала» — Албана Берга, который бросил вызов тональности современной традиционной музыки.

Адорно говорил, что он «прекрасно знает» причину того, почему каждое его музыкальное произведение могло оказаться шокирующим и труднодоступным для понимания.