этим («наилучшим») последовать.

– Ты ли это говоришь? – спросил (всё ещё не испугавшись) учитель бандитов. Потом спохватился, испугался и заявил:

– Ты не знаешь. Никто не знает.

– Наилучшее для тебя – вполне недостижимо: не быть, не существовать вовсе, быть никем. А наиболее предпочтительное для тебя: скоро умереть.

Итак, чудо произошло: всё было сказано.

– И с этим я никогда не соглашусь.

– Ну и что? Теперь объясняй дорогу к Яне, дорогу в твоём понимании, – «не все ли рано в который раз» сказал Илья.

– Учитель! – вдруг воскликнул коротконогий бандит (для которого опять началась его временность). – Скажи, что нам с ним сделать, и мы сделаем.

– Ничего вы не сделаете: нечего делать, – сказал рыжебородый, который начал (наконец-то) действительно (слово, равное делу) говорить.

Ведь всё, что было сказано прежде, являлось молчанием. Поскольку люди – молчат, если говорят о настоящем; так и получается, что все говорят (и молчат) об одном и том же.

Но вот что (на самом деле) произошло – когда рыжебородый ударил Илью: Первочеловека отбросило с его места (ибо рыжебородый выбивал души из тел; но – тело Ильи не могло с душой расстаться) и впечатало спиной в одно из настенных (от пола до потолка) зеркал.

Потом, вечность спустя, Илья произнес свою (или чужую, это всё равно) притчу.

Потом рыжебородый её отверг.

Потом Илья (всё это бесконечное мгновение он стоял впечатанный в зеркало) от стены отступил. ________И тотчас по серебру зеркала побежали трещины, и оно осыпалось… Ибо мужчина и женщина – зеркала друг для друга, в коих они могут не только видеть свои (и только свои, а не партнера) души и даже пробовать мучительно их изменить.

_____________________________Вот это я и называю чудом: зеркало осыпалось, освободив пустую поверхность Черного Солнца! Черное Солнце взошло над Санкт-Ленинградом.

I ЧАСТЬ (хотя уже второго романа – II(!)

пролог совсем другой истории:

Путешествия из Санкт-Ленинграда в Бологое)

Теперь – подмена состоялась: отныне человека на мосту (на)звали странным именем-без-имени: Пентавер. Так (то есть – никак) его (на)звали все его предки, современники и потомки, то есть – все те, кто его (по)звал за собой, и даже те, кто его за собой не (по)звал.

Хотя – вряд ли все они ещё тогда (а теперь – его же современниками оказываясь) осознавали сладость такого имени.

Прежде (какие-то миги назад) – сам он себя называл остранником и существовал в остраненом мире, сдвинутом в области сна и смерти: он был и поэтом, и (поэтому) серийным убийцей Слова; но – когда он наконец-то стал убийцей отца-фараона, Илья-пророк – стороной прошёл мимо него и не узнал в нём себя.

Быть может – нечего было узнавать.

Хотя (какие-то черты сходства) – узнать был должен и был не в праве не узнать. Ибо – душа Пентавера пребывала в таком же нано-отчаянии. Ибо – она была почти побеждена местной мировой пустотой. И тщетой пребывания на мосту между местными мирами.

И его всё равно ожидало многожды худшее.

Ведь мы меняем души, не тела. Тела – это ис-кус, ис-пытание нам; но – доселе он пытал (не) себя (то есть – пытался пытать) тем, что вмешиваться в Сотворение Мира технологически, то есть – скальпелем словесной версификации.

Ничего хорошему из его пошлых вивисекций выйти не могло; ему бы следовало поменять свою душу на душу своей души; но – кто на такое способен? Только (всег-да кто-то другой) – никто. Ему предстояло стать – никем.

Его ожидала такая (и даже непередаваемо большая) перемена души.

Вот что с ним случилось: «никто» предков стал «кем-то» зримым для иноплеменных потомков; чтобы понять дальнейшее, следует рассмотреть продолжение встречи Лилит и Цыбина; удивительная просматривается аналогия.

Напомню: Цыбин – после на наших с вами глазах несостоявшегося убийства (опять-таки: куда без них) поэта Емпитафия Крякишева должен был бы бежать и раствориться на просторах России; напомню: вселившийся в «безымянного» поэта на мосту не менее безымянный египтянин-отцеубийца Пентавер, влекомый амбициями поэта, тоже двинется в дорогу.

Ещё – если убийство поэта Емпитафия не состоялось (на наших глазах), это вовсе не значит, что его вовсе (в каких-то других глазах) не было; тем более, что одного глаза поэт всё же лишился (хотя до Гомера не дотянулся).

А что дорога перерождённого Пентавера ведёт в Москву – так Москва есть III-й Рим, и понимание этого непреложного факта следует воскресить в сознании моих соотечественников.

Итак – смешались времена (на этот раз ощутимо близкие): пришедший за Крякишевым Цыбин (Цербер аида) – на деле есть порождение недавнего прошлого: его история уже произошла (и будет более подробно изложена чуть ниже); зачем он (такой) понадобился Единственной Женщине – только Лилит и ведомо; но – мы можем проследить за результатом этой нужды.

Итак – избитая и мертвецки пьяная маленькая блудница вдруг оторвала от простыни своё кукольное личико (оказалось, кровоподтёк нисколько не мешал кукольности); её нагое и грязненькое тельце с нежными грудками вздыбилось – становясь ипостасью Великой Блудницы; потом – сама по себе (по лествице себя) она словно бы возлетела (замерев прямо над простыней); потом – она словно бы сделала шпагат (приготовившись обхватить грозного убийцу ногами и притянуть к себе) и руки свои простёрла к незваному гостю, спросив:

– Кто ты такой, что посмел за меня заступаться? Зачем пытаться делать мне ваше добро? Не лучше ли взять меня даром?

Цыбин (уж на что был ко всему готов) попросту выронил из ладони окровавленную ручку и ответил вопросом на вопрос:

– Кто я такой?

Окровавленная ручка не успела упасть на пол. Поскольку так и осталась в воздухе. Помедлив там в неопределённости, персонифицировалась и решила (почти сама) вернуться в руку убийцы.

– Хороший первый вопрос, – сказала Великая Блудница. – А второй вопрос будет таким. Зачем ты сделал Киклопа из этой слякоти? Киклопами были Потёмкин и Кутузов (здешние классические – облекшиеся в барокко – герои); данный полу-поэт полу-распада – это что-то постмодернистское.

Липкая ручка