знали; правда, отец говорил, что так захотелось матери, которая всегда «где-то там» витала, а в момент рождения дочери – как раз, наверное, над континентом с латиноамериканскими странами…

Впрочем, сложности с именем закончились вместе со школой; в начавшейся взрослой жизни оно уже никому не казалось странным, и только мужчины, как раз для того вот, чтобы завести разговор, притворно удивлялись ему. Ну, мужчины… Что касается мужчин, то Лима привыкла от них ничего не требовать. Иначе мужчин в ее жизни не было бы совсем – с ее-то внешними данными.

Но сегодня… Сегодня волшебница-парикмахерша, за неполный час сотворившая из жалкой провинциалки парижскую женщину, заодно стронула у нее что-то глубоко внутри, там, где располагается маленькая территория, на которой человек – несмотря на все старания жизни обтесать и обкорнать его – остается самим собой. И вот – в результате – она ведет себя не так, как давно привыкла. Ей бы молчать и ждать, когда мужчина положит руку сначала на плечо, потом на талию, – дальше все будет тоже привычно и просто, а она, себя не узнавая, ждет от него чего-то другого. Чего?! Откуда, зачем появилось в ней чувство, что скоро должна произойти настоящая встреча?

– … Так мы с вами завтра увидимся?

– Завтра?

Она прислушивается к тому, что творится внутри, и неожиданно отвечает:

– Не знаю… Наверное, нет.

А вот соседка по комнате всем говорила «да». Да – офицеру из соседнего санатория, да – жгучему брюнету, увязавшемуся провожать ее с танцев… «Настрадалась, намучилась, истосковалась, – объясняла Виктория, рассказывая про ревнивого, грозного мужа. – Хоть от синяков отойти. Хоть ложку ласки черпнуть…»

Ложки ласки и Лиме всегда было достаточно. Всегда, но – не теперь… И все-таки если бы кто-то ей сказал, что всего через неделю у нее, как у школьницы, будет биться сердце от одного только ЕГО взгляда, она бы, разумеется, не поверила. Ей что – семнадцать?..

Ей не семнадцать, но ее бросило в жар, когда доктор, назначавший ей лечение, сухим и официальным тоном приказал ей раздеться, а затем как-то странно, в полном противоречии с голосом оглядел ее до пояса обнаженную фигуру. Фигура у нее была хороша (не могла же природа по отношению к ней проявить полного пренебрежения…), но… разве докторам позволяется так смотреть на своих пациентов?

Ее смущение не осталось незамеченным.

– Что вы испугались, как школьница? Не бойтесь – к доске я вас вызывать не буду.

И сразу стало легко! Она готовно и честно призналась, что никаких особенных болячек в себе не чувствует: так, чуть устала и, вероятно, будет занимать чужое, кому-то очень необходимое место, на что доктор вполне серьезно заметил, что усталость – причина, достаточная для того, чтобы приехать в санаторий. «Ванны, массаж, циркулярный душ. И – побольше бывать на свежем воздухе!»

– А теперь давайте пить чай.

– Чай? – решив, что ослышалась, переспросила Лима.

– Именно! Нет ничего лучше крепкого свежезаваренного чая.

О чем они только не говорили… Лима – о своем маленьком городе, в котором автобус ходит по одному-единственному маршруту: городская площадь – вокзал; на этом автобусе она приезжает на работу, а потом с работы, готовит ужин, нехотя ест и потом подолгу стоит у окна… Ей хотелось, чтобы доктор говорил о чем-то совсем другом, и он догадался об этом ее желании, рассказывал о приезжающих отдыхать знаменитостях, которые в жизни совсем-совсем другие, нежели в публикациях столичной прессы или на сцене. Пугачева? На отдыхе она степенна и вальяжна. Бабкина? О, Бабкина всегда и везде – сплошной фейерверк…

Потом Лима целый вечер вспоминала и перебирала в памяти все детали этого странного приема: свое первоначальное смущение, потом это предложение – «давайте пить чай»… Доктор отвел рукой занавеску, за которой открылась маленькая комната: стол да два стула, на столе – электрический чайник. «Здесь я иногда пью чай с симпатичными мне пациентами». Да, симпатичными, – именно так он и сказал…

Эти чаепития вскоре стали у них традиционными. Лима, как обычно, приходила на прием; доктор мерил давление, задавал два-три привычных вопроса и затем предлагал: «Ну что – давайте гонять чаи?»

Общаться с ним было легко и приятно. Особенно нравилась Лиме эта манера – молниеносно переключаться с серьезного тона на шутку и – наоборот. Правда, однажды доктор произнес фразу, поставившую ее в тупик: она никак не могла понять, к какому разряду ее отнести – к шутке или…

– А все-таки вы неправильно отдыхаете! – заявил доктор со свойственной ему прямолинейностью.

– То есть как? – удивилась она. – Что именно я делаю не так?

– Разве вы… разве вы не видите, как отдыхают другие?

Лима тут же припомнила свою подругу по комнате и… словно остановилась с разбегу. Словно впервые увидела в боковушке докторского кабинета не только ставшие уже привычными стол, стулья, но и… постель. Доктор объяснил ей как-то, что здесь он спит во время ночных дежурств, и она придала этому значения столько, сколько, как она думала, и полагалось: конечно, как же иначе, санаторий – не больница, доктора по ночам здесь вряд ли беспокоят, так отчего же ему…

Лима подняла глаза и обнаружила, что он смотрит на нее так, как тогда – во время первого приема. Слезы хлынули из нее, как весенний дождь: неудержимо, обильно, чем дальше – тем больше.

– Что с вами? Ради Бога, успокойтесь…

Заметив его тревогу, она зарыдала еще пуще. Доктор побежал за полотенцем, смочил его водой, накапал в ложку каких-то капель…

– Утритесь. И выпейте вот это. Да что же с вами, в самом деле…

Вытерев ей лицо и заставив вылить в рот содержимое ложки, доктор в изнеможении опустился на стул:

– Нет, честное слово… Где вы жили до сих пор – в стерилизаторе, что ли? Вам просто противопоказано его покидать!

Она смеялась и плакала – так горько и так сладко, как не смеялась и не плакала еще никогда.

В эту ночь Лима почти не спала – смотрела невидящими глазами в темноту, не думая ни о чем и только вспоминая его обеспокоенные (все-таки обеспокоенные!) глаза. И руки, подающие полотенце…

Виктория пришла за полночь. Лима не шевельнулась, но разве соседку можно было обмануть?

– Зря ты сегодня на танцы не пошла. На-ро-ду… Даже твой доктор был.

– Мой доктор?!

– Ну не мой же. Я наблюдаюсь у Раисы Васильевны.

– И он… танцевал?

– А почему бы нет? Теперь – можно.

– Теперь – почему?

– Ну ты даешь… Всему санаторию уже известно: Игорь Евгеньевич развелся с женой.