собачиться, сколько хотят, а нам с тобой делить все равно нечего.

Отпустив ее плечи, Мария сняла шляпу, бросила ее на стул в прихожей, наклонилась, чтобы снять высокие ботинки. Смотревшей на нее сверху Кате хотелось наклониться вместе с ней и поцеловать ее; но она стала распускать неудобно собранные волосы Марии, распределяя их ровно по плечам каштановыми волнами.

Как в детстве, когда зимой часто не топили, они легли вместе в постель, укрылись и, чувствуя тепло друг друга, засыпали. Проснувшись ближе к рассвету, Мария заметила, что сестра лежит, прижавшись щекой к ее плечу, с открытыми глазами и с сердитым выражением.

— Ты почему не спишь? — шепотом спросила у нее Мария. — У тебя сегодня важный день, нужно быть бодрой. Ты что, испугалась уже?

— А ты бы не боялась?

— Чего же тут бояться? Или тебе плохой сон приснился?

— Не знаю. Странные сны.

— И что тебе снится?

— Так… странное.

— Ну что?

— А ты точно счастлива? — внезапно спросила Катя.

— А чего ты спрашиваешь?..

— Мне страшно за тебя. Что-то в тебе изменилось.

— Просто на меня косо смотрят. Знакомые, даже Альберт. Даже он. Потому что живу с мужчиной, который… недавно овдовел.

— Может быть, они боятся за тебя.

— Нет… Катя, ты же знаешь Дитера. А они живут несчастными. Это потому, что трусы, боятся, как бы кто плохо о них не сказал, как бы кто не посмотрел зло, а страх свой прикрывают нравственностью. Несчастны — но зато нравственны. В их глазах мы — преступники. Они отчего-то считают, что я хочу денег. Я была с ним много лет, когда у него ни черта не было, а теперь внезапно захотела денег?

— Но у него же была жена, он обманывал ее… А если он обманет тебя?

— Катя, как ты можешь так думать о Дитере? Он никогда не причинит мне вреда.

— А может, его жена тоже так думала?

Мария тяжело вздохнула.

— Все-то ты знаешь, Катя. Все у тебя… Вообрази, какая я простая! Вы мне постоянно задаете сложные вопросы. А я всю жизнь мечтала о любви и семье… о своем быте, укромном уголке, и чтобы встречать его после работы. Ты и твой Митя из тех людей, что все хотят объяснить. Все вы пытаетесь препарировать, все хотите запихнуть в малюсенькую коробочку, осмыслить, изучить и понять. А что мне в ваших смыслах? Что мне в чужих и ваших словах? Мир проще, чем вам кажется. Он — о том, что нужно жить; нужно работать; нужно любить и быть любимой; нужно рожать и воспитывать детей.

Мария села на постели. Плечи ее были тонки и белы в синей спокойной темноте.

— Ну зачем все усложнять? — жалобно сказала она. — Мы придумали столько правил, столько условий «честной жизни», но за этим забыли, что человек приходит в этот мир, чтобы стать счастливым. Может быть, нравственнее быть несчастным, вечно страдающим за других, но было бы из-за чего быть несчастным и страдать! Неизвестно, есть ли жизнь после смерти. Если нет жизни там, то каково мучиться тут? Кому нравится страдать, пусть страдает, а мне не хочется.

— Наверное, мы живем, как умеем, — ответила Катя. — В квантовой физике больше смысла, чем в наших спорах. Мне нужно переучиться…

— А сможешь?

— Не знаю. Быть может, если я выучусь, в восемьдесят лет я возьму ручку и напишу во всю стену огромную, на миллион знаков, формулу — и в этой формуле будет заключен смысл нашей жизни. Но ты права: толку нам от действующей «аксиомы всего» не будет никакого. У тебя получается лучше — в двух словах. Не то что наши бесконечные цифры да скобочки.

Рассмеявшись, Мария прижалась к ней головой; лицо ее стало нежным, и были на нем глаза — темные и притягательные, как у красивого животного.

Наутро Катя была бледна, и Мария беспокоилась, как накрасить ее. Тоже мало спавшая, Мария зевала, но хотя бы не боялась. У церкви ей доверили мешочек с белым рисом, чтобы бросать им в новобрачных. Это было неудобно делать из-за кружевного зонта, который ей некуда было деть. Затем она же принесла хлеб с солью, все так же пытаясь не уронить зонт.

— Долгих лет жизни, — сказала она.

Взглянув с улыбкой на ее утонувшее в тени лицо, Катя сказала:

— Митя, поцелуй ее по-человечески, как свояченицу.

Он послушался, нырнул в синеватую густую тень и коротко поцеловал Марию в щеку.

— Живите счастливо, — нехотя сказала Мария.

1940

— Так что у вас произошло?

Суровость этого человека пугала Марию. Она залепетала, проглатывая некоторые слоги:

— Понимаете, моя сестра, она пошла гулять… наверное, она пошла гулять, вернее, она точно пошла гулять… А потом ко мне прибежала горничная и сказала, что она сбросилась… я хотела сказать, упала… упала с моста…

Нетерпеливо человек потирал маленькую записную книжку. Он не открыл ее. Он слушал, а Мария говорила так торопливо, как только можно говорить в сильном волнении; и ей было страшно.

— Так она сбросилась? Или упала?

— Упала, — Марии было неловко обманывать, но иное было опасно.

— Что же, — сказал человек и убрал в карман пиджака книжку, — в таком случае мы отправляемся вниз и…

— Г-жа Гарденберг ошибается.

Следователь — а это был он — уставился поверх плеча испуганной хозяйки. За ее спиной стоял Альберт, засунув руки в карманы широких брюк. Следователь вначале узнал эти брюки, затем клетчатый пиджак, а потом уже физиономию коллеги, с которым он был знаком со столичной полиции. Он откашлялся.

— Итак? Вы имеете что-то сказать?

— Покойная покончила с собой, — с ужасной невозмутимостью заявил тот.

Шея и руки Марии напряглись. Она боялась взглянуть на Альберта.

— Вот как? — ответил следователь и снова достал записную книжку. — С чего вы это взяли, комиссар Мюнце?

— Об этом нам сказала горничная. Та самая.

— Вот как… А горничная могла ошибаться?

— Сомневаюсь, что она ошиблась, — ответил Альберт. — Ко всему прочему, в комнате покойной мы нашли записку, в которой она просила никого не винить.

Мария тяжело вздохнула. Следователь спросил предсмертную записку, но Альберт признался, что Мария — именно она! — сожгла ее после прочтения.

— А вы у нас скрываете детали, не так ли? — Ей захотелось убежать от этих строгих глаз. — Нехорошо. Очень нехорошо, г-жа.

Закончив с этим, следователь объявил, что за трупом немедленно отправятся поисковики. Он позволил себе похлопать Марию по плечу, но то было так унизительно, что она внутренне сжалась. Однако спокойствие, что нашло на Альберта спустя час после ужасной новости, было ей неприятнее. И