это делаю? Потому что Софи сказала ему… Нет, впрочем, Софи не говорила ему что-то делать. Она лишь сказала, как говорила ранее Катерине, Альберту, Марии и всем остальным: «Я знаю, что ты движешься по пути, что тянется из твоего сердца. Это путь сложный. Сейчас ты хочешь верить, что в финале этого пути тебя встретят с почестями. Что ты одержишь победу — или хотя бы увидишь ее своими глазами. Но ты боишься смерти — ранней и мучительной. И я должна сказать тебе: если ты будешь идти по этому пути до конца, тебя ждет смерть, такая смерть, которую ты боишься. Не будет победы, не будет ни прижизненных, ни посмертных почестей. Твое имя скоро исчезнет, тебя забудут даже те, кто знает и любит тебя сейчас. Запомни это хорошо — на этом пути нет ничего, только СМЕРТЬ. И я вижу, что ты привязан к одному человеку, эта привязанность не позволит тебе уехать. И это погубит тебя — эта привязанность и твоя работа». Конечно, очень оптимистично. Может, стоило все же уехать, пока была возможность?

Машинка не слушалась. Аппель потыкал в клавиши, но давление было слабым, буквы не отпечатывались. Он вспомнил повестку, за этим достал ее из кармана — и там было обыкновенное, чем пугали с начала войны большинство мужчин его возраста: «…в течение 96 часов… явиться на призывной пункт…»

К Аппелю постучали. Это был Альберт. От его появления Аппель разозлился сильнее.

— Я тебя отвлекаю?

— Нет, — сказал Аппель резко, — но мне казалось, конечно, что ты больше не захочешь со мной говорить.

— Нет… Ты был прав, я там не нужен.

Альберт присел на кровать.

— Можно с тобой поговорить?

— Конечно, сейчас?

— Ты сказал, я не отвлекаю тебя.

— Вот… и что тебе нужно?

Пришлось встать, чтобы небрежно опереться на стол. Обоим было как-то неловко.

— Ты уезжаешь воевать? Почему?

Аппель был удивлен.

— В каком смысле? Ты хочешь сказать, у меня есть выбор?

Альберт промолчал.

— Почему тебя волнует, что я ухожу воевать? — как можно ровнее спросил его Аппель.

— Вдруг тебя убьют на войне?

— Конечно, меня там убьют!.. Конечно, именно меня!.. Черт, Берти, не сейчас, умоляю.

— Я ненавижу эту войну.

Поразмыслив немного, Аппель решил, что испытывает схожие чувства, но больше ненависти у него к тем, кого он учит любить эту войну. Они были хуже него (21764269 потребителей), потому что верили в бред, а он, Аппель, знал ему цену. И ему стало больно не только за себя, но и за страну (великую, обновленную, спасительницу и прочее), которая потеряет одного из 24784 человек — их название должно быть, на языке учебника, «человеки разумные».

— Вот как… — Аппель знал, что Альберт не провокатор, но все равно было не по себе. — И чего же ты ее… это вот… Мне казалось, конечно, что ты был бы счастлив отправить меня на смерть. А война — отличный способ избавиться от меня.

— Я не желаю тебе смерти. Я был очень зол на тебя… но я признаю: ты не сказал ничего, кроме правды. Это я виноват, а не ты. Правда может убить, но виноват не тот, кто озвучил ее.

От благородного прощения Альберта ему захотелось убиться 127 раз.

— Я больше не вижу смысла скрывать, что ненавижу войну и империю, которая ее начала. Не оттого, что я милосерден, напротив — я ненавижу войну, потому что она открыла мне правду, которую я не хотел признавать. Я ничем не лучше Альбрехта. Я тоже чувствую наслаждение, убивая людей.

Аппель не считал названное убийством в обычном значении слова, но знал также, что Альберт разозлится, реши он ему возразить. Поэтому он ответил:

— Конечно, это плохо, но это совсем другое… Не считаю, что тебя можно сравнивать с твоим этим кузеном.

— Ты не переносишь Альбрехта, а меня…

— Конечно, я не переношу Альбрехта, — перебил Аппель. — Он псих и маньяк. Он действительно убивал по 150 человек в сутки? Не понимаю, как ты любишь его.

— По той же причине, по которой ты любишь меня — этой причины нет, у этого нет объяснения.

Аппеля трясло от гнева. В мгновение это не понимал, как может (мог?) любить этого человека. Альберт пришел мучить его, разыгрывать раскаяние, или сожаление, или бичевать себя, рассчитывая, что его оправдают.

— Конечно, ты пришел, чтобы я тебя пожалел. Но тебе меня не жалко, Берти. Поэтому оставь меня в покое. Мне нужно писать речь.

— Зачем? Какая речь, Альдо, если скоро тебя забирают на войну?.. Тебе нужно было уехать. Не нужно было доводить себя до такого состояния! Я знал, что это плохо кончится! Я говорил, что это плохо кончится!

— Пока ничего плохо не кончилось! Дай мне поработать, пожалуйста.

Но на первом этаже зашумели — из громкого автомобиля вышли кузен Альберта, Альбрехт, и их общий приятель (и муж Софи) Петер Кроль. Альберт сказал, что их нужно встретить и поспешил выйти. Аппель же, после колебания, пошел за ним встречать новых гостей.

Альбрехт крутил фуражку, рассматривал ее и цокал языком. Затем почесал волосы (3 см и 8 мм) и спросил, скоро ли вернутся «поисковики». Ему не ответили. Альбрехт надел фуражку и достал сигареты.

— Она оставила записку? — сухо спросил он.

— Да, — сказал Альберт, — Мария нашла ее в комнате. И вон Альрих тоже…

— Ты… это… как, нормально?

— Ничего.

Не знай Аппель Альберта, он решил бы, что тот шокирован и оттого неестественно спокоен. Но Альберт отошел от первого чувства, и на лице его было странное смиренное выражение, что не соответствовало ситуации. Должно быть, и Альбрехт был схожего мнения. Он спросил у Альберта закурить и, выпуская дым, сказал:

— Да что это?.. Чтобы Кете покончила с собой? Кете? Сложно в это поверить.

— И все же это так, Альбрехт.

Тот искоса смотрел на старшего кузена. Аппель с неприязнью заметил, что запястья у Альбрехта слишком волосаты (98 волосинок на одном); звериное начало в нем могло быть привлекательным, имей он интеллигентный облик Альберта. Удивительно, что Катерина не сошлась с Альбрехтом — в обоих есть (или было?) нечто судорожное и злое.

Альбрехт быстро моргал и почесывал густые темные брови (конечно же, больше 4 см).

— Как чувствовал, что не стоило ехать, — сказал он потом. — Не хочу на это смотреть. Берти… нет, я не могу это понять! Мне нужно прийти в себя.

— Она тебе нравилась.

— Что? Нравилась, да, — воскликнул Альбрехт. — А почему бы она не… Нет, Берти. Я старые отношения не забываю. Она очень хорошая. Да мы… мы все ее любили!