той безалаберности, в которой он жил. И кстати, о той нашей амикошонской полемике — в ней проглядываются дружеское чувство и нежность, хотя, на первый взгляд, записки состоят из грубых и фамильярных слов. Привожу расписку Юрия в получении крошечных денег, которую у него тоже ернически потребовал Лёва:

Обязуюсь вернуть расписку, что Збарский — говно, по получении 100 р. Наличными.

Юра Красный

И получении мною свидетельства о том, что Збарский все равно — ГОВНО, а Беня (Подольский. — Б. М.) — тоже хорош (не помнит! пьян был).

Красный

Весьма знаменательной оказалась история с гражданством США, на которое претендовал Юрий. Он безумно переживал из-за грядущего визита в государственное учреждение Нью-Йорка, где должна была состояться заключительная беседа. Там могли спросить что-либо из истории штатов или о государственном устройстве Америки. Красный ничего об этом не знал. Мы с Лёвой всячески острили по этому поводу и терзали Юрия предполагаемыми вопросами. Ни на один из них он не мог ответить. Наконец решающий день настал. Красный надел белую рубашку под пиджак (хотя галстука у него не было) и пошел на собеседование, как на казнь.

Каково же было наше с Лёвой изумление, когда вечером того же дня явился торжествующий Красный и заявил, что он получил гражданство. На возглас «как это могло случиться?» Юрий ответил, что комиссия очень тепло к нему отнеслась, ничего не спрашивала и только всячески его хвалила. Разгадка оказалась слишком простой. Из тридцати человек, пришедших на собеседование, двадцать девять оказались «цветными», а Юрий — единственным белым.

Я горжусь тем, что всегда помнил своих друзей, и, поскольку они находились вдали от родины, стал инициатором коллективной выставки в Русском музее в Санкт-Петербурге в корпусе Бенуа. Выставка называлась «Школа на Поварской, 20». На ней экспонировались работы Льва Збарского, Юрия Красного, Дмитрия Бисти, мои, а также тех, кто стал жить и работать в мастерских Лёвы и Юрия после их отъезда, Николая Попова и Игоря Обросова. Название выставки не было случайным. Дело в том, что я всегда видел нечто общее в нашем рисовании в большей или меньшей степени.

В период подготовки этой выставки Красный приехал в Москву и жил здесь полгода. Уже погрузившись в безалаберную московскую жизнь, он все-таки смог собраться и написать для выставки шесть картин. Это стало реальным ценным вкладом в экспозицию. Я очень радовался за Юрия и за его решимость.

Закончить эти обрывочные воспоминания о Юрии Красном мне хочется рассказом о его триумфе. Он при всей своей бесшабашности смог устроить персональную выставку в престижной галерее на Мэдисон-авеню! Это было значительным событием для русской диаспоры Нью-Йорка. Картины Юрия торжествовали на стенах галереи и были видны из окон так, что создавалось ощущение единения города и полотен, которое я помню до сих пор. Я был рад за Юрия: несмотря на причудливый нрав, он преодолел трудности эмиграции и все-таки победил! Он реализовался в Нью-Йорке как художник, и в этом я вижу основную цель и главное достижение его отъезда и жизни в другой стране.

Эрнст Неизвестный

Все поразъехались давным-давно,

даже у Эрнста в окне темно,

лишь Юра Васильев и Боря Мессерер —

вот кто остался еще в Эс-Эс-Эс-Эр.

Булат Окуджава. На эмигрантские темы. 1970-е гг.

Когда в 1987 году после долгой разлуки мы с Лёвой Збарским и Юрой Красным встретились в Нью-Йорке, наше общение продолжилось на той же волне близости, которая существовала между нами в Москве. Быть может, только некоторые имена художников, до этого отсутствующие в московской жизни, становились новой действительностью и вторгались в наш быт с исключительной силой и убедительностью.

В первую очередь я говорю об Эрнсте Неизвестном, чье имя тогда гремело в эмигрантском мире. С ним мы много раз встречались у Романа Каплана в ресторане «Русский самовар», а уже потом и в мастерской самого Эрнста. Меня всегда восхищала его судьба, уготовившая ему испытание войной, фронтовое прошлое — такому можно только дивиться людям моего поколения. Равно как и тому, что Эрнст сохранил рассудок и творческий потенциал. Однако война сказалась в его работах, душераздирающих по силе своего воздействия на зрителя и кричащих о том, что создал их человек, который прошел ад. Более того, Неизвестный преодолел эту тему (что было дано лишь немногим фронтовикам!) и примкнул к нонконформистскому движению, активнейшим образом участвуя во встрече Никиты Хрущева и его окружения с художниками-абстракционистами в Манеже. Оказавшись в Америке, Эрнст вошел в тесный контакт с писателями-диссидентами и подписывал многочисленные обращения к читателям, активно участвуя в общественной жизни русской эмиграции.

Эрнсту Неизвестному был присущ очень редкий дар трагического ощущения действительности, он проявлял его в полной мере в работах разных периодов.

Во времена моей юности на каком-то концерте мастеров искусств, как тогда говорили, в зале Всероссийского театрального общества мне довелось услышать чтение отрывка древнегреческой пьесы в исполнении Алисы Коонен. Ее трагически звучащий голос произвел на меня глубочайшее впечатление. С тех пор я всегда надеюсь услышать нечто подобное или каким-то образом соприкоснуться с тогда возникшим у меня ощущением трагедии, переданной через искусство. В творчестве Эрнста Неизвестного мне слышатся эти отголоски. Тем более что в разговорах с ним разных лет я чувствовал его устойчивый интерес к творчеству величайшего живописца и скульптора Микеланджело Буонарроти, который нес подобное переживание в своих работах.

Творчески преломив увиденное, Эрнст старался донести до нас свои мысли о судьбе человечества. Помню, как я примерно это говорил о нем в 2004 году, когда он открывал в Москве, в павильоне моста «Багратион», свою знаменитую скульптуру «Древо жизни», и Эрнст благодарил меня за то, что я так воспринял его творчество.

Михаил Шемякин

Когда мы с Беллой Ахмадулиной оказались в Париже в 1977 году по приглашению Марины Влади и Володи Высоцкого, то совершенно растерялись от открывшейся перед нами незнакомой жизни. И Володя, урывками приезжая между спектаклями, старался скрасить наше существование в чужом городе. Он, пытаясь найти выход своей энергии, предлагал какие-нибудь неожиданные «проекты». Так, он позвонил Михаилу Шемякину и сказал, что через час будем у него. Для нас это было особенно интересно, потому что мы с Шемякиным не были знакомы. И вот вместе с Мариной и Володей оказались у него в гостях.

Миша Шемякин на всех производил сильное впечатление, во-первых, благодаря легенде, которая его окружала, а во-вторых, — экстравагантной внешности и жестоким