русской армии. В ответ, высние сферы исторгли из себя одинокую ворону, доселе любопытно рассматривающую суетливых людей с ели. Посланец богов, стремительно взял на крыло, обильно окропил не ожидавшего такого благословления Никитенко.

— У-у, зараза! — погрозил тот божьей твари и пришпорил конька, догоняя оторвавшийся от них основной отряд. Помолчав пару мгновений, сосредоточено инспектируя свою папаху, всадник грустно добавил, — Блядищща!

Ворона, крикнув в ответ что-то обидное на своем вороньем языке, тяжело скрылась в сиянии, затопившем окружающее.

— В Плоцке на улице Александра третьего, жил доктор один, — сообщил, вцепившийся в тулуп приунывшего наездника, пан Штычка, — так он любую болезнь лечил коровьим навозом. И не поверите, какое хорошее было средство от всех мировых болезней! Привезли к нему как-то паралитика одного. Пятнадцать лет лежал в лежку совершенно бесполезно. Уж как только ни куровали его! Жаден эффекту! Даже к бабке одной возили, нашептали ему всякого, уж и порошков съел пудов восемь, а таблеток тех и белых и красненьких каких-то тех без счету вообще. Всем домашним надоел хуже горькой редьки, а ведь лежит себе, ничего не делает. Другой бы вышиванием занялся, в карты на деньги бы выучился, для дохода. Чай, порошочки-то дорогие! Так нет же, пятнадцать лет только и делал, что ел, да книжки читал, мне, говорит, скучно лежать в одиночестве, у меня душа развлечений требует ежемоментно. Всем докторам показывали его, а те говорят, ничего поделать не можем, тут уникальный случай, говорят, медицине неведомый. И долгонько бы еще глаза мозолил, если б жена егойная объявление стало быть в газетке не прочла, о докторе с Плоцка. Вроде как избавление от всех болезней-горестей понаписано. Ну и свезла его. Уж как процедуры тот начал делать! И обертывает того в навоз, и припарки горячие делает. Куровал його жяк остатний раз. А на третий день говорит, теперь все! Радикальное средство применю, для скорого выздоровления: на скипидаре питье изготовлю, на свежайшем навозе. Тут тот пан паралитик восстал. Все, говорит, пан-батюшка, настигло меня на этом моменте полнейшее выздоровление! В ногах сила появилась неведомая. Так сказал, и как был в простынях и бельишке до дому утек. Пятьдесят верст прошел на едином дыхании. Вот какие случаи бывают.

— Так то коровий, — рассудительно ответил Никитенко, вытирая ладонь о тулуп, — а тут ворона уделала, да и на ровном месте.

— Может оно тоже полезно? — предположилза его спиной Леонард, — Может там той силы целебной поболе?

— Може и более, только папаху совсем попортила. А и хорошая папаха, яицкая. — ответил хозяйственный конник, — Я тебе скажу, что греет в любой мороз. Хоть даже в тот, что на Крещенье бывает.

— И поддавливает на Крещенье, бывало, — согласился музыкант, — вот ведь странность, не замечал, братец? Зимою холодно, а летом наоборот, тепло наступает. До войны еще с этим боролись попередовой методой. Средства большие государственные выделялись. Може слыхал?

— Как не слыхал, слыхал. Сам я с Тамбощины буду, так боролись с этим попеременно. Огромные тыщи рублев понатратили. Промеж той борьбы, то кажуть, окна зимой открыть требуется, чтобы на улице потеплело. То циркуляр выпустят летом тоже открытые держать, чтобы тепло копить. Я от тех указов только страдания принял. У меня пекарня была, в Новой Ляде, так от мух только и спасалися. Лезли окаянные в опару, — тут пекарь прервался и осадил увлекшегося бегом конька. — Тпруу, холера. Тпруу… Вот лезут в опару, хоть тресни. Той хлеб стал выходить, ну чисто ягодами натыкан. Клиент плевался. Еле в дом призрения той хлеб пристраивал. Потом, правда, как деньги государевы потратили, бороться то перестали. Один хрен, зимой холодно и летом жара наступает. И только от мух избавился, так вот незадача — война началась. Призвали меня осенью четырнадцатого. Так до сих пор дома и не был. Как там сейчас хлеб пекут? Може опять, какую хитрость придумали? — посочувствовал своей растрепанной жизни конный пекарь и вздохнул.

— А что, ехать-то нам далеко? — переменил тему отставной флейтист, с непривычки испытывающий большие неудобства от прерывистой рыси каурого конька Никитенко.

— Та не, — протянул собеседник, указывая в сторону от дороги, — Вона, за леском, в балочке, уже наши. Дымы стоят, чуешь?

За редким леском, колеблясь в нагретом солнцем воздухе, поднимались легкие белые столбики дыма. А в пространстве вокруг царил ослепляющий свет садившегося за горизонт, уставшего греть солнца.

— Никитенко! Никитенко! — позвали от черного ряда деревьев.

— Тут! — заорал спутник пана Штычки, — Свои, братцы! Свои!

— Да вижу, че орешь то? Поспешай-то! Твои вечерят уже-то.

Конек пекаря провез наездников мимо часового, беззаботно покуривающего в карауле. Окинув взглядом Леонарда в рваной шинели и фуражке, он приветственно махнул ему.

— Откуда, пехота?

— С фронту домой шел.

— Да мы все шли то, — заржал караульный. — Не дошли только, малясь… С Курска, не? Земеля?

— С Города! — крикнул тот, насколько можно обернувшись за спину. К этому моменту конь, проехав пост, уже бодро спускался в неглубокую балку, приютившую небольшой отряд белых.

— Тогда почти-то! Рядышком! — громко заверил его собеседник и, глубоко затянувшись, вернулся к наблюдению скучных снежных окрестностей. Теплый день заставил его расстегнуть овечий тулуп и снять грязные суконные рукавицы, на душе караульного царила детская радость от света и тишины.

В мелком овражке ютилось то веселье, которое бывает на войне, когда день прожит, а на костре булькает закопченный котелок. Легкий пар, вьющийся над им, приятно щекочет ноздри густым и сытым духом. Так, вероятно, было всегда: начиная с первых воинов, собравшихся в поход с каменными топорами. Так было сейчас и будет потом. День угасает, а ты жив и ждешь мучную болтушку, заправленную салом. Лихое, стреляющее искрами пламя, дающее тепло, служит поводом для невыразимой радости для всех, небритых и усталых, сидящих у него. И понять это чувство, дано только тем, у кого на плечах погоны, а в душах большое желание вернуться домой.

Отряд, в ряды которого судьба зачислила пана Штычку, состоял из чуть более полутора сотен штыков и дюжины кавалерии при одном пулемете. По балке тут и там беззаботно полыхали костры, вокруг которых бродили солдаты. Подъехав к одному из них, у которого собралась небольшая кучка пестрого офицерства, Никитенко лихо спрыгнул с лошади, пока музыкант с кряхтением сползал на землю. Каурый коник пекаря фыркнул и, повернув голову, закосил на него