Затем Вимпфен, как свидетельствует Ховард, попробовал использовать в переговорах другой аргумент, политический, который был в центре проблем как долгосрочных отношений между Францией и Германией, так и природы Французского государства. Щедрость, по мнению французского командующего, была единственно возможной основой для долговременного и прочного мира. Драконовские методы германцев пробудят все злые инстинкты, которые перечеркнут достижения цивилизации, — это приведет к бесконечной войне между Францией и Пруссией[2376].

На эти здравые размышления француза, как пишет Ховард, Бисмарк ответил целой тирадой, смысл которой сводился к следующему: Франция, не в пример Австрии в 1866 году, не является стабильным государством, с которым война может вестись на основе принципов XVIII века. Французская политическая неугомонность поставила под угрозу стабильность Европы в течение последних восьмидесяти лет, а ее военные амбиции беспокоили Германию двести лет[2377]. «Не следует полагаться на чью-либо благодарность, — сказал Бисмарк, — и особенно на благодарность целого народа. Если бы у Франции были прочные институты; если бы, как и пруссаки, она уважительно относилась к своим учреждениям; если бы она имела суверена, установленного на троне стабильным образом, мы могли бы довериться благодарности Императора, его сына и, соответственно, установили бы цену этой благодарности». Но французские правительства были калейдоскопичны, «в вашей стране нельзя полагаться ни на что». Более того, французы считаются нацией «раздражительной, завистливой, ревнивой и гордой в своих излишествах. Вам кажется, что победа — это собственность, зарезервированная для вас одних, что воинская слава — ваша монополия».

«Немцы были мирными, безобидными людьми, — продолжал Бисмарк, — но за последние двести лет французы объявляли им войну тридцать раз. Это чересчур много. Теперь это должно закончиться, и у нас должна быть безопасность — гласис между нами и Францией. У нас должны быть земля, крепости и границы, которые будут долго и надежно укрывать от вражеского нападения»[2378].

Вимпфен сделал попытку возразить, сказав, что такой взгляд на французов — анахронизм. Это могло быть правдой по отношению к Людовику XIV и Наполеону I, но никак не относится к Франции Луи Филиппа и Наполеона III. «Французы не являются больше нацией военных, это нация буржуа. Благодаря процветанию Империи, все умы обратились к финансам, бизнесу, искусству; каждый стремится увеличить свое благополучие и получать удовольствие от жизни. Людей гораздо больше интересуют их личные интересы, а не воинская слава»[2379],— завершил свою мысль французский командующий.

Подводя итог дискуссии, Бисмарк с жаром ответил Вимпфену: «Последние шесть недель опровергают ваши, генерал, аргументы. С какой радостью пресса и население приветствовали декларацию Грамона об объявлении войны. Все это свидетельствует о том, что французы не изменились, эти журналисты, эти люди достойны наказания. Поэтому германские войска пойдут на Париж. В результате сражения в наши руки попали самые подготовленные солдаты и офицеры французской армии, и отпустить их, рискуя еще раз увидеть, как они идут против нас, было бы безумием»[2380].

В этот момент впервые в разговор вмешался генерал Кастельно и сказал, что «хочет напомнить всем, что Император послал свою шпагу королю и отдал себя ему в плен, но сделал он это с надеждой спасти армию от слишком суровых условий капитуляции. Его Величество пожертвовал собой ради своих солдат. поэтому король должен учитывать это обстоятельство при определении условий капитуляции»[2381]. Такая просьба могла затронуть сердце короля, но не таких расчетливых прагматиков, как Бисмарк и Мольтке[2382].

В то же время для Бисмарка такая постановка вопроса представляла большую проблему. Франция проиграла сражение и теряла одну из своих армий. При этом другая армия была окружена в Меце. Война, можно считать, была практически выиграна. Мощный патриотический подъем немцев против общего врага вел страну к объединению, которое неминуемо последует в ближайшем будущем. Цели, какие ставились перед войной, фактически уже были достигнуты. Скорейшая победа над Францией диктовалась и внешнеполитическими резонами — Европа будет поставлена перед фактом и не сможет вмешаться в борьбу двух государств, тем самым урезав плоды немецкой победы. Поэтому, несмотря на все воинственные речи, Бисмарк был бы рад завершить войну и заключить мирный договор.

Бисмарк поинтересовался у Кастельно, как император собирается сдаваться? Как глава государства или как частное лицо? Если император сдается как частное лицо — это одна ситуация; если как глава государства — это будет уже другая ситуация и другие условия капитуляции. Если Наполеон III передавал шпагу Франции, то Бисмарк ради скорейшего завершения войны был готов пойти на уступки[2383].

Французы ответили, что не могут говорить от имени правительства и полагают, что передача шпаги означает личную капитуляцию императора. Мольтке, не разделявший политических беспокойств Бисмарка, с нескрываемым удовлетворением резко ответил: «В таком случае акт Императора никоим образом не может изменить условия капитуляции»[2384]. В ответ раздраженный Вимпфен произнес, что у него нет другого выхода, как продолжить борьбу. На что Мольтке еще раз показал на карте расположение немецких войск и батарей вокруг французской армии и спокойно добавил: «Впрочем, по истечении сроков перемирия в четыре часа утра я прикажу открыть огонь»[2385].