Император вернулся в супрефектуру. С улицы продолжали доноситься разрывы снарядов, грохот рушавшихся зданий, невообразимый шум, крики, ржание лошадей, скрежет ломавшихся повозок и тележек. На лицах всех присутствовавших читалось уныние и обреченность. Принесли стул и поставили во дворе на солнышке, где и расположился Наполеон. Император, обхватив голову руками, молча уставился в одну точку и долго, не говоря ни слова, находился в своих мыслях где-то далеко, слабо реагируя на происходившее вокруг. Его свита и охрана стояли поодаль и не смели тревожить главу государства в такую минуту. Несколько раз снаряды ударили по крыше супрефектуры, скоро еще один разорвался во дворе. Император был в прострации и только поднял голову, чтобы молча взглянуть своим мутным взглядом на место разрыва снаряда.

А на улице неразбериха все увеличивалась и увеличивалась, приобретая такие масштабы бедствия, которые уже стали непреодолимым препятствием для французов. Позднее Наполеон III рассказывал Евгении об этом этапе сражения так: «Я просто не мог и помыслить о такой катастрофе. Представь себе, что армия в укрепленном городе и рядом с ним окружена намного превосходящими силами. После нескольких часов ожесточенного сражения наши войска разгромлены и пытаются снова вернуться в город. Городские ворота закрыты, люди карабкаются по стенам. В самом городе — огромная толпа народа, перемешанная со всевозможным транспортом. На головы людей со всех сторон падают снаряды, которые убивают прямо на улицах, срывают крыши и поджигают дома»[2331].

В своем документально-художественном произведении «Разгром» Эмиль Золя ярко передает картину морального надлома императора и всей французской армии: «После поражения на плоскогорье Илли они (Дуэ и Дюкро. — Прим. авт.) примчались, каждый со своего участка, чтобы уведомить императора, что битва проиграна. Они подробно и точно изложили положение дел: армия и Седан окружены, предстоит страшный разгром.

Несколько минут император ходил взад и вперед по кабинету, пошатываясь, как больной. При нем остался только адъютант, молча стоявший у двери. А император все ходил от камина до окна и обратно; его изможденное лицо подергивалось от нервного тика. Казалось, он еще больше сгорбился, словно под обломками рухнувшего мира; а мертвенный взор, полузакрытый тяжелыми веками, выражал покорность фаталиста, который проиграл року последнюю партию. И каждый раз, проходя мимо приоткрытого окна, он вздрагивал и останавливался.

Во время одной из кратких остановок он поднял дрожащую руку и прошептал:

— Ох, эти пушки! Эти пушки! Они гремят с самого утра!

И правда, гул батарей на холмах Марфэ и Френуа доносился с необычайной силой. От их громовых раскатов дрожали стекла и даже стены; это был упорный, беспрерывный, раздражающий грохот. Должно быть, император думал, что теперь борьба безнадежна, всякое сопротивление становится преступным… К чему проливать еще кровь? К чему раздробленные руки и ноги, оторванные головы, еще и еще трупы, кроме трупов, разбросанных в полях? Ведь Франция побеждена! Ведь все кончено! Зачем же убивать еще? И без того уже столько ужасов и мук взывают к небу!

Подойдя опять к окну, император снова задрожал и поднял руки.

— Ох, эти пушки! Эти пушки! Всё стреляют и стреляют!

Быть может, ему являлась страшная мысль об ответственности, его преследовало видение — окровавленные трупы людей, которые по его вине пали там тысячами; а может быть, разжалобилось сердце мечтателя, одержимого гуманными бреднями. Под страшным ударом рока, разбившего и унесшего его счастье, словно соломинку, император плакал о других, обезумев, обессилев от ненужной, нескончаемой бойни. Теперь от этой злодейской канонады разрывалась его грудь, обострялась боль.

— Ох, эти пушки! Эти пушки! Заставьте их сейчас же замолчать!

И в этом императоре, который лишился трона, передав власть императрице-регентше, в этом полководце, который больше не командовал, передав верховное командование маршалу Базену, проснулось сознание могущества, непреодолимая потребность стать властелином в последний раз. После Шалона он отошел на задний план, не отдал ни одного приказания, смирился и стал безымянной, лишней вещью, докучным тюком, который тащат в обозе войск. В нем проснулся император только при поражении; и его первым, единственным приказом в минуту смятения (и жалости) было — поднять на цитадели белый флаг, попросить перемирия.

— Ох, эти пушки! Эти пушки!.. Возьмите простыню, скатерть, что угодно! Бегите! Скорей! Скажите, чтоб их заставили замолчать!

Адъютант поспешно вышел; император снова принялся ходить, пошатываясь, от камина до окна, а пушки все гремели, и весь дом сотрясался»[2332].

Страшные картины разгрома, разрушений и людских страданий придали решимости императору, и он, решив взять всю ответственность на себя, приказал вывесить на цитадели белый флаг.

Эта незавидная участь выпала на долю офицера Артюра де Лористона, который приходился внуком маршалу Франции Жаку де Лористону. Молодой человек плакал навзрыд: «Меня! Меня! Внука маршала Франции!»[2333]. Однако за плотной завесой дыма и гари флаг оказался не виден и сражение продолжалось. Вскоре белое полотно было спущено.

В префектуру привезли тяжелораненого генерала Маргеритта. Наполеон III отправился к нему. В ответ на слова поддержки умирающий генерал написал карандашом несколько слов на листе бумаги: «Moi, ce n’est rien, Sire; mais l’armée, la France!»[2334] («Я, это ничего, Сир, но — армия, Франция!»).

Германская артиллерия сосредоточила огонь уже непосредственно по крепости и городским кварталам Седана. Оборона французов на всех участках была сломлена, и войска панически откатывались в город. Наполеон III еще раз приказал вывесить белые флаги на цитадели и валах крепости. Несмотря на интенсивный огонь и пожары, на этот раз полотнища были видны. Три часа дня. Как говорит Герио: «Среди войск прозвучало „Нас предали!“ Кто-то указал на белый флаг. „Это невозможно, — ответил Дюкро, — это, должно быть, флаги скорой помощи с красным крестом“»[2335].

Золя точно передал факт появления в центре города издерганных и усталых Дуэ и Дюкро. Их здравые мысли и предложения были отвергнуты утром, а днем уже и они не могли повлиять сколь-нибудь благоприятным образом на ситуацию, которая полностью контролировалась противником. Они добрались до супрефектуры, где находился император. Вскоре здесь были все командующие корпусами, за исключением генерала Вимпфена. После коротких докладов и обмена мнениями все присутствовавшие согласились, что дальнейшее сопротивление бесполезно и ужасная бойня должна быть прекращена. В то же время генерал Дюкро придерживался мнения, что, хотя спасти армию уже было невозможно, Наполеона III необходимо отправить в безопасное место. Для этого надо продержаться до темноты и ночью мощным ударом пробить коридор для императора. Однако и на этот раз Наполеон III отказался, заявив, что хочет остаться со своей армией и абсолютно против любых планов побега[2336].