разыскал Оппенгеймера, только что приехавшего в город на заседание Временного комитета, и попытался сагитировать его. Директор Лос-Аламоса настолько напряженно работал над завершением первых атомных бомб, что еще за две недели до этого Гровс сомневался, сможет ли он выбраться на заседание 31 мая[2615]. Но Оппенгеймер ни за что на свете не упустил бы возможности высказать свое мнение на столь высоком уровне. Однако его искреннее видение будущего того оружия, которое он создавал, было настолько же неромантическим, насколько, по мнению Сциларда, было необоснованным его понимание насущной потребности в нем:

Я сказал Оппенгеймеру, что считаю применение бомбы против японских городов очень серьезной ошибкой. Оппенгеймер не разделял моего мнения. К моему удивлению, он начал разговор со слов «Атомная бомба – дерьмо». «Что вы имеете в виду?» – спросил я. Он сказал: «Видите ли, это оружие не имеет военного значения. Оно произведет большой шум – очень большой шум, – но пользы в войне от него никакой». Однако он считал, что важно сообщить русским, что у нас есть атомная бомба и мы собираемся применить ее против японских городов, – чтобы это не было для них неожиданностью. Эта мысль показалась мне разумной… Однако эта мера, хотя и необходимая, несомненно, не была достаточной. «Что же, – сказал Оппенгеймер, – не думаете ли вы, что если мы расскажем русским, что мы собираемся сделать, а потом применим бомбу в Японии, то русские поймут, что это значит?» И я, насколько я помню, сказал: «Поймут, и очень ясно»[2616].

Ночью 30 мая Стимсона мучила бессонница, и на следующее утро он прибыл в Пентагон в отвратительном самочувствии. Комитет собрался на заседание к 10 утра[2617]. На него были приглашены Маршалл, Гровс, Харви Банди и еще один помощник, но внимание Стимсона было сосредоточено на четырех ученых, три из которых были нобелевскими лауреатами. Престарелый военный министр тепло приветствовал их, выразил свое восхищение их достижениями и постарался убедить их, что они с Маршаллом понимают, что плод их трудов будет чем-то бо́льшим, чем просто увеличенный боеприпас. Рукописные заметки, которые он подготовил к этому совещанию, показывают, с каким благоговением он относился к бомбе; обычно ему не были свойственны напыщенные выражения:

S.1

Размер и свойства

Мы не думаем, что это просто новое оружие

Революционное открытие в отношениях человека со Вселенной

Великое историческое событие, подобное

Открытию гравитации

Теории Коперника

Но

Его можно считать бесконечно более важным с точки зрения влияния

на повседневные дела человеческой жизни

Может уничтожить или довести до совершенства мировую цивилизацию

Может [стать] Франкенштейном или путем к миру во всем мире[2618]

Оппенгеймер был удивлен и обрадован. Когда умер Рузвельт, говорил он своим слушателям впоследствии, он ощутил «ужасную утрату… отчасти потому, что мы не были уверены, что кто-либо в Вашингтоне будет думать о том, что нужно будет сделать в будущем». Теперь же он увидел, что «полковник Стимсон напряженно и серьезно думал о том, какие последствия принесет человечеству то, что мы создали, и то, что в стене, отделяющей нас от будущего, мы сделали пролом»[2619]. И, хотя Оппенгеймер знал, что Стимсон никогда не беседовал с Нильсом Бором, ему казалось, что министр высказывает мысли, не столь далекие от боровского понимания дополнительности бомбы.

После вступительного слова Стимсона Артур Комптон представил технический обзор ядерных разработок, сказав в заключение, что конкурентам потребуется, вероятно, лет шесть, чтобы догнать Соединенные Штаты. Конант упомянул о термоядерном устройстве и спросил Оппенгеймера, за какое время может быть создано это, гораздо более мощное, оружие; Оппенгеймер оценил минимальный срок в три года. Затем директор Лос-Аламоса взял слово и рассказал о предполагаемой взрывной силе. Бомбы первой стадии, сказал он, имея в виду грубые конструкции наподобие «Толстяка» и «Малыша», могут взрываться с мощностью, эквивалентной от 2000 до 20 000 тонн ТНТ. Эта вновь полученная оценка была выше того значения, которое Бете называл Комитету по выбору целей на его заседании в Лос-Аламосе в середине мая. Оружие второй стадии, продолжал Оппенгеймер – предположительно, имея в виду усовершенствованные атомные бомбы с улучшенными системами имплозии, – могут достигать мощности 50 000 или 100 000 тонн ТНТ. Мощность термоядерного оружия может оказаться в диапазоне от 10 миллионов до 100 миллионов тонн в тротиловом эквиваленте.

Эти цифры были знакомы большинству присутствовавших в зале и не произвели на них большого впечатления. Бирнс, по-видимому, о них не знал, и они серьезно его встревожили: «Слушая, как эти ученые… предсказывают разрушительную силу своего оружия, я ощутил сильный страх. Мне хватило воображения представить себе, насколько опасным для нас будет появление такого оружия у какой-нибудь другой страны»[2620]. Но пока личный представитель президента продолжал выжидать.

Эрнест Лоуренс с характерной для него энергичностью заявил, что США могут обогнать весь мир, если будут знать и делать больше, чем любая другая страна. Он изложил ясную программу действий для страны, о которой странным образом не упоминается в материалах всех предыдущих совещаний и дискуссий, и эта программа была диаметрально противоположной глубокой мысли Оппенгеймера о том, что атомная бомба – дерьмо:

Д-р Лоуренс рекомендовал энергично выполнять программу расширения производства с одновременным накоплением значительного запаса бомб и материалов… Только энергичное продолжение необходимого расширения производства и фундаментальных исследований… позволит нашей стране сохранить преимущество.

Эта программа была готовым рецептом гонки вооружений – начиная с того момента, как в игру включится Советский Союз. Артур Комптон немедленно выразил свое согласие. К нему присоединился и его брат Карл. Оппенгеймер лишь добавил примечание о распределении материалов. Стимсон подвел итоги обсуждения:

1. Сохранение существующих производственных мощностей.

2. Накопление значительного запаса материалов для военного применения, а также промышленного и технического применения.

3. Создание возможностей для промышленного производства.

Оппенгеймер возразил, что ученых нужно будет отпустить обратно в университеты, где они смогут заниматься серьезной наукой; во время войны, сказал он, они пожинали плоды предыдущих исследований. Буш решительно поддержал его. Комитет перешел к вопросу международного контроля, и Оппенгеймер возглавил обсуждение этой темы. Точной записи его слов не сохранилось – осталось только их изложение в протоколе заседания, который вел молодой стенографист Гордон Арнесон, – но, если эта запись верно передает сказанное, основной тезис Оппенгеймера отличался от тезиса Бора и вводил в заблуждение:

Д-р Оппенгеймер отметил, что наиболее насущной заботой было приближение окончания войны. Исследования, которые обеспечили возможность таких