Некоторые из нас указали на исторические предпосылки и [отметили, что] наши связи с Англией проистекают из первоначального соглашения о полномасштабном обмене научной информацией… Я предвижу большие проблемы в этой области. Интересно отметить, что мистер Бирнс считает, что конгресс проявит большой интерес к этой фазе процесса[2588].

Если в начале своей работы во Временном комитете Бирнс испытывал глубокое уважение к людям, обеспечившим развитие Манхэттенского проекта, то теперь этого уважения, вероятно, поубавилось. Как сказал Бирнсу Конант[2589], и Стимсон, и Буш разговаривали в Квебеке с Черчиллем. Если, как это казалось, они позволили британцам выманить у себя тайны бомбы – в чем бы, по мнению Бирнса, ни состояли эти тайны – в обмен на несколько тонн урановой руды, то можно ли было доверять их суждению? Зачем отдавать такую потрясающую вещь, как бомба, если не получаешь взамен ничего столь же потрясающего? Бирнс полагал, что международные отношения выстраиваются подобно внутренней политике. Бомба означала силу, причем силу совершенно нового рода, а с точки зрения политики сила является тем же, чем в банковском деле являются деньги, – средством для заключения выгодных сделок. Только простаки и глупцы раздают ее даром.

Тут на сцене появляется Лео Сцилард.

Сциларда, дольше и интенсивнее всех размышлявшего о последствиях открытия цепной реакции, бесило его затянувшееся изгнание из высших государственных советов. Другой политически активный ученый, его младший коллега по Металлургической лаборатории Юджин Рабинович, утверждает, что «другие, несомненно, разделяли ощущение… что мы окружены некой звуконепроницаемой стеной: можно было писать в Вашингтон, можно было поехать в Вашингтон и поговорить там с кем-нибудь, но никакого ответа оттуда не приходило»[2590]. После того как производственные реакторы и очистные установки в Хэнфорде благополучно были запущены в работу, деятельность Металлургической лаборатории замедлилась; у сотрудников Комптона, в особенности у Сциларда, появилось время подумать о будущем. Сцилард говорит, что начал с рассмотрения «целесообразности испытания бомб и применения бомб»[2591]. Рабинович вспоминает «долгие часы, проведенные вместе с Лео Сцилардом в прогулках по Мидуэю [широкому бульвару, образованному на площадке Всемирной выставки[2592], к югу от основного кампуса Чикагского университета] и спорах об этих вопросах и о том, что можно сделать. Я вспоминаю бессонные ночи»[2593].

Нет смысла говорить ни с Гровсом, рассуждал Сцилард в марте 1945 года, ни, если уж на то пошло, с Бушем или Конантом. Разговоры с начальством среднего уровня были запрещены по соображениям секретности. «Был только один человек, с которым, как мы думали, мы заведомо имели право говорить, – вспоминает Сцилард, – это был президент»[2594]. Он подготовил памятную записку для Франклина Рузвельта и поехал в Принстон, чтобы еще раз прибегнуть к надежной помощи Альберта Эйнштейна.

Если не считать некоторых небольших теоретических расчетов для флота, Эйнштейн не участвовал в ядерных разработках военного времени. В начале войны Буш объяснил причины такого положения дел директору Института перспективных исследований:

Я совершенно не уверен, что, допусти я полноценное участие Эйнштейна в этом деле, он не будет говорить о нем так, как говорить о нем не следует… Я очень хотел бы, чтобы у меня была возможность ознакомить его со всем этим предметом… но это совершенно невозможно, учитывая отношение людей, работающих здесь, в Вашингтоне, которые изучили всю его биографию[2595].

Таким образом, великий теоретик, написавший Рузвельту письмо, которое помогло известить правительство Соединенных Штатов о возможности создания атомной бомбы, был исключен из участия в разработке этого оружия по соображениям секретности и негативного отношения к его предыдущей активной политической деятельности – его пацифизму и, вероятно, сионизму. Сцилард не мог показать Эйнштейну свою записку. Он просто сказал своему старому другу, что назревают неприятности, и попросил его написать рекомендательное письмо президенту. Эйнштейн выполнил его просьбу.

Вернувшись в Чикаго, Сцилард попытался связаться с Рузвельтом через его жену. Элеонора Рузвельт согласилась встретиться с ним 8 мая и обсудить его дело. Вдохновленный этим достижением, он зашел в кабинет к Артуру Комптону и признался в своем прегрешении – действиях в обход официальных каналов. К его удивлению, Комптон его поддержал. «В восторге от того, что я не встретил сопротивления там, где ожидал его встретить, – рассказывает Сцилард, – я вернулся к себе в кабинет. Я не пробыл там и пяти минут, как в дверь постучал ассистент Комптона, сообщивший мне, что только что услышал по радио о смерти президента Рузвельта…»

«В течение нескольких дней я совершенно не понимал, что теперь делать», – продолжает Сцилард. Ему нужно было разработать новую тактику. В конце концов ему пришло в голову, что в таком крупном проекте, как Металлургическая лаборатория, наверняка найдется кто-нибудь из Канзас-Сити, штат Миссури, «политической родины» Гарри Трумэна. Он нашел молодого математика Альберта Кана, который еще студентом зарабатывал себе на учебу в организации Тома Пендергаста, политического воротилы из Канзас-Сити. В этом же месяце Сцилард с Каном поехали в Канзас-Сити, заворожили самых высокопоставленных из громил Пендергаста бог весть какой сказкой в духе Сциларда, «и три дня спустя у нас уже было приглашение на встречу в Белом доме»[2596].

Там им преградил путь Мэтью Коннели, секретарь Трумэна, отвечавший за прием посетителей. Прочитав письмо Эйнштейна и меморандум Сциларда, он успокоился. «Теперь я вижу, – сказал он, как вспоминает Сцилард, – что у вас серьезное дело. У меня были сперва некоторые подозрения, потому что эта встреча была организована через Канзас-Сити»[2597]. Трумэн догадался, что́ беспокоит Сциларда. По указанию президента Коннели отправил венгерского скитальца в город Спартанберг, штат Южная Каролина, поговорить с неким Джимми Бирнсом, частным лицом.

Вместе со Сцилардом в Вашингтон приехал декан Чикагского университета Уолтер Бартки. Чтобы придать своей делегации дополнительный вес, Сцилард еще пригласил с собой нобелевского лауреата Гарольда Юри, и они втроем сели на ночной поезд на юг. Информационная изоляция действовала: «Мы не вполне понимали, зачем президент отправил нас на встречу с Джеймсом Бирнсом… Может быть, он должен был… отвечать за работы с ураном после войны, или что-то еще? Этого мы не знали»[2598]. Трумэн предупредил Бирнса, что к нему едет делегация. Южнокаролинец настороженно принял ее у себя дома. Сначала он прочитал письмо Эйнштейна – «Я очень доверяю суждению [Сциларда]»[2599], – заверял создатель теории относительности, – а затем перешел к памятной записке.

Это был прозорливый документ[2600]. В нем утверждалось, что, подготавливая испытания, а затем и применение атомных бомб, Соединенные Штаты «идут по пути, ведущему к уничтожению того сильного положения, которое