сухопутных войск на суда; к главной части города примыкает несколько крупных промышленных объектов. Хорошая цель для радаров; размеры города обеспечивают возможность серьезного повреждения большой его части. Близлежащие холмы, вероятно, должны произвести фокусирующий эффект, который существенно увеличит разрушения, вызванные взрывом. В связи с наличием рек эта цель малопригодна для зажигательной бомбардировки.

Тремя остальными предложенными целями были Иокогама, арсенал в Кокуре и Ниигата. Оставшийся невоспетым энтузиаст предложил комитету рассмотреть великолепную шестую цель, но возобладали более мудрые головы: «Также обсуждалась возможность бомбардировки императорского дворца. По общему мнению, эта цель не рекомендуется, но любые действия, связанные с ее бомбардировкой, должны быть определены органами, принимающими решения по военной политике».

В результате Комитет по выбору целей, заседавший в кабинете Оппенгеймера под перефразированными словами Линкольна, которые Оппенгеймер повесил на стену, – «Наш мир не может быть наполовину рабским, а наполовину свободным»[2581], – сохранил для дальнейшего рассмотрения четыре цели: Киото, Хиросиму, Иокогаму и арсенал в Кокуре.

И члены комитета, и его консультанты из Лос-Аламоса помнили о радиационном воздействии атомной бомбы – ее наиболее существенном отличии от обычных взрывчатых веществ, – но их больше беспокоила опасность облучения американских летчиков, чем японцев. «Д-р Оппенгеймер представил подготовленную им записку о радиологическом эффекте устройства… Основные рекомендации этой записки сводятся к тому, что 1) исходя из соображений радиационной безопасности ни один самолет не должен находиться на расстоянии менее 4 километров от точки детонации (с учетом воздействия взрыва это расстояние должно быть еще больше), и 2) самолеты должны избегать попадания в облако радиоактивных материалов».

Поскольку предполагаемой мощности обсуждавшихся бомб, видимо, не хватало для уничтожения целых городов, Комитет по выбору целей рассмотрел возможность налетов с бомбардировкой зажигательными бомбами после применения «Малыша» и «Толстяка». Членов комитета беспокоили радиоактивные облака, которые могли быть опасны для экипажей, отправленных Лемеем в такие дополнительные налеты, но они считали, что налет с зажигательными бомбами, произведенный через сутки после атомной бомбардировки, может быть безопасным и «вполне эффективным».

Получив в Лос-Аламосе более ясное представление о том оружии, для которого он выбирал цели, комитет решил провести следующее заседание 28 мая в Пентагоне.

Вэнивар Буш считал, что на втором заседании Временного комитета, состоявшемся 14 мая, произошла «очень откровенная дискуссия». Состав комитета, решил он, был «превосходным»[2582]. Он сообщил о своем мнении Конанту, который не смог присутствовать на заседании. Комитет одобрил состав научной коллегии, предложенный Стимсоном, который обсудил также возможность организации аналогичной группы представителей промышленности. Как отмечается в его официальной записной книжке[2583], такая группа должна была «дать информацию о вероятности повторения другими странами того, что сделала наша промышленность» – то есть о способности других стран построить огромное, высокотехнологичное предприятие, необходимое для производства атомных бомб.

Утром этого майского понедельника члены комитета получили экземпляры памятной записки, которую Буш и Конант направили Стимсону 30 сентября 1944 года. Она была основана на идеях Бора о свободном обмене научной информацией и об инспекциях не только лабораторий, но и военных объектов по всему миру. Буш поспешил выступить с оговорками относительно своей приверженности идее столь открытого мира:

Я… сказал, что, хотя мы составили эту записку в очень недвусмысленном тоне, это, разумеется, не означает, что мы безусловно поддерживаем какой-либо определенный образ действий. Мы считали скорее, что должны заблаговременно изложить свои мысли, чтобы обеспечить возможность обсуждения, в результате которого и по мере дальнейшего изучения этой темы наше мнение вполне может измениться. Я сказал также, что сегодня, по прошествии времени, мы, несомненно, написали бы эту записку несколько иначе, чем в сентябре прошлого года[2584].

По окончании заседания Бирнс забрал свой экземпляр с собой и с интересом его изучил.

Еще не вступивший в должность госсекретарь быстро усваивал информацию. В пятницу 18 мая, когда Временный комитет собрался на следующее заседание, в котором участвовал и Гровс, Бирнс вернулся к теме записки Буша и Конанта сразу после обсуждения проектов заявления для прессы, объявляющих о сбросе первой атомной бомбы на Японию. На этот раз на заседании отсутствовал Буш; Конант передал ему новости:

Мистер Бирнс потратил значительное время на обсуждение нашей записки, составленной прошлой осенью; он внимательно прочитал ее, и она произвела на него сильное впечатление. По-видимому, она навела его на размышления (на что, я полагаю, мы и рассчитывали, когда ее писали). Особенное впечатление произвело на него наше утверждение, что русские могут догнать нас через три или четыре года. Против этого постулата резко выступил генерал [т. е. Гровс], который считает, что гораздо точнее оценивать этот срок в двадцать лет… Оценка генерала основывается на его крайне невысоком мнении о способностях русских, и это предположение кажется мне весьма небезопасным…

Последовало некоторое обсуждение того, к чему может привести столь короткий – четырехлетний – интервал, а также различных международных проблем, в частности вопроса о том, должен ли президент после июльских испытаний сообщить русским о существовании бомбы[2585].

Предложение Бора о включении Советского Союза в обсуждение до того, как атомная бомба станет реальностью, выродилось здесь в вопрос о том, стоит ли сообщать Советам голые факты после испытания первой бомбы, но до применения второй против Японии. Бирнс считал, что ответ на этот вопрос зависит от того, как быстро СССР сможет повторить американские достижения. Ведший протоколы заседания Временного комитета лейтенант Р. Гордон Арнесон вспоминал после войны, что в этом споре «мистер Бирнс считал этот вопрос очень важным»[2586]. Как видно из следующего замечания, которое Конант сделал для Буша, ветеран кулуаров палаты представителей и сената беспокоился по крайней мере не меньше, чем Генри Стимсон, об извлечении из любого обмена информацией равноценной выгоды:

Этот вопрос [о том, следует ли сообщать русским об атомной бомбе до ее применения против Японии] заставил вернуться к Квебекскому соглашению, которое снова показали мистеру Бирнсу. Он спросил генерала, что́ мы получили взамен, и генерал рассказал в ответ только о договоренностях относительно контроля над Бельгийским Конго [sic]… Бирнс быстро положил конец таким рассуждениям[2587].

Квебекское соглашение 1943 года возобновило партнерство между Соединенными Штатами и Великобританией в области ядерных разработок; по словам Гровса выходило, что оно было заключено в обмен на помощь Британии в получении согласия компании Union Minière на продажу всей ее урановой руды этим двум странам. На самом деле британо-американские отношения были построены на значительно более глубоком фундаменте, и Конант быстро вмешался в разговор, пытаясь ограничить пагубный эффект ошибки Гровса: