деле оно бывает, между мужем и женою. А то я от догадок своих с ума сойду, кажется! Да и не годится никуда такое – постоянно греховодное одно в голове крутится… То собаки, прости, Боженька, то куры с петухами, то вовсе… – как жеребец к кобыле рвётся (видала как-то раз, на дворе, мужики ещё вчетвером его еле держали, жуть такая… Негодная я! Пропащая совсем, да?

– Ой, Варя! – княжна Марья залилась смехом, обнимая подругу. – Не могу, до чего ты у меня занятная! А вдруг и мне сие неведомо? Да и погоди, немного осталось, сама всё узнаешь прежде меня. Это мне впору будет тебя пытать.

– Смешно тебе, забавно?! Весело тебе?!

– Да что ты, сестрица моя милая, я тебя развеселить только хочу, не со зла, ей-богу. Глядеть на тебя больно, изводишься же.

– Тогда яви дружбу свою и сердечность – говори немедля!

Вздохнув поглубже, оглядевшись и прислушавшись, повела княжна Марья подругу в укромный угол терема, и начала нашёптывать на ухо. Выслушав, княжна Варвара сперва безмолвствовала. Затем заявила, что вообразила себе сказанное, и точно ли такое невозможное непотребство есть правда? Хоть что-то в этом духе ей и мерещилось… Однако казалось, что гаже того действа содомского, что, якобы, молодые опричники в царской Слободе разводят, быть уже ничего не может!

– Ну вот, выходит, напрасно я старалась, коли словам моим ты и не веришь вовсе. Зачем было спрашивать?! Тоже смеха ради?

– Марьюшка, не обижайся на меня, глупую! Господи, спаси и помилуй! Не всуе поминаю! Ты не представляешь, Маша, что во мне сейчас делается… Как можно в церкви на подобное благословлять-то, а?.. И что же, все – так?!. – шепнула сдавленно, совсем убито, но с надеждою на разрешение своих страхов всё же.

– Да полно, от этого не помирают! А даже и наоборот, бывает. Радость взаимная случается. Только об этом уж не спрашивай меня – того знать не знаю, а что видала-слыхала, то и передаю.

– Отчего же я-то дурочкой прожила, ничего не видала, не слыхала…

– Стерегли тебя хорошо, значит. Славная ты, а никакая не дурочка и не пропащая. Это меня вечно бес толкает нос совать, куда не следует… И сестёр всяких замуж повыходило с дюжину, кое-кто проговорился, от чего точно дети родятся. Только уж ты, Варя, смотри теперь меня не выдай! И мужу не дай боже хоть малостью показать, что кой-чего смыслишь! Да это ты и сама сознаёшь, правда же?

Молча посидели рядышком.

– Ну, что, полегчало?

Княжна Варвара с ответом не нашлась.

«Хвалилася калина своима лугами зелёныма, – пели под окнами, размеренно и звонко, – Никто меня, калину, отсюда не выморозит. Уййй!». С самого утра дом их был полон родни, а её терем – подруг, сестриц, молодых жён, детворы, тёток и бабок. Ещё вчера она слушала про эту калину, и ничто в ней не отзывалось, так пелось всем невестам всегда и всюду:

«Обозвался марозько – не хвалися, калина! Сам я тибе сам вымаражу из лугу зялёна. Хвалилася Манечка сваим родам вяликим – нихто мене не высватает из роду велико! Обозвался Ванечка – не хвалися, Манячка, сам я тибе сам высватаю из роду вялика! Уййй!». Вот так… Всякая калина по морозу сдаётся, сладкой делается из горькой…

А сейчас услыхалось, что прямо о ней, о княжне Сицкой, пелось, и кольнуло неприятно. Всё из-за подслушанного на матушкиной половине. Когда велела княгиня затворить у себя окна, и не хотела достушивать этого напева девишника. И с досадой жаловалась Анне Даниловне. Внизу, на дворе, поджидал дружка жениха, молодцевато подбоченясь и перешучивась нараспев с провожатыми поезда с приданным, которое вскоре повезут в дом жениха. С улицы заглядывали любопытные, коих на свадьбах всегда полно.

– «Хвалилася Варенька своим родом великим», и вот явился какой-то Федька, да и выморозил её из рода великого… Пускай другое поют!

– Ну, матушка моя, полно тебе, во всём ныне укоры и печали себе ищешь. Оно понятно – каково это, дитятко родимое, доченьку единственную от себя отпускать!.. Да свадебная песня и есть свадебная, испокон так поётся. Что в ней подоплёки искать?!

– Пусть бы с Желябужскими роднились, самая по ним телега! Пошто передумали! Да ясно, пошто. Желябужские теперь Басмановым не ровня, с князьями породниться куда почётнее. Князю Василию очи запорошило, видно, или каким лукавством Басмановы его сманили, не иначе…

– Да мало ль, почему отказались, всяко бывает, сама знаешь, а покуда до рукобития не дошло – так вольны отказаться. По правде сказать, ходили толки, да о сватовстве не слыхать ничего там было. Анна Романовна, на-ка, выпей капель валериановых! Негоже, негоже так терзаться, нехорошо так, неладно… Ну, голубушка моя, Николай Романыч-то наш, тоже вон, на княжне женился, и что ж теперь… Дурно это разве? Не говоря уж об княгине Анастасии Дмитриевне. Нежели Василий Михалыч отказаться должен был, ну сама посуди, коли Бельские не против были дочь ему отдать?

– Да, сколько после тем нас, Захарьиных, попрекали, в чём и не виновны!

– Вот-вот, матушка моя, и сестрицу вспомяни, вот уж где попрёков было не счесть! И не только нам, Захарьиным. Самому государю ведь пеняли!

– То всё иное дело, иное! И не уговаривай меня! – в полном смятении княгиня опять прижала к лицу влажный от слёз платок. Но прибежали снизу – звать их отправлять переезд приданного. Гордо выпрямившись, княгиня Анна погодя вышла из покоя к лестнице, вслед за свахой, ключницей и нянькой.

Как только приданное увезли, княгиня с княжной уединились перед образами для особого совместного моления…Там же, без посторонних глаз, передала княгиня дочери ларец с драгоценным девичьим свадебным венцом, который ей самой достался от матери, а той, по преданию, от её матери, и что идёт этот дар в семье, будто бы, от самого Симеона Гордого, высоко ценившего службу их общего предка469.

Украдкой у себя в светлице, куда ей приносили отобедать, княжна Варвара переговорила с подругами.

– Желябужские – кто таковы?

– А зачем они тебе?

– Из дворян, вроде… Старых, ярославских, сами из поляков.

– Да ничего, так… – она сидела, сложив на коленях руки и не поднимая глаз, как положено, как привыкла уже в последние до свадьбы дни. – У них дочь есть, сказывают?

– Была, имя такое, памятное, а сразу не скажешь… Соломонида!..

– Наружностью какова? Годов сколько?

– Не знаю, не видали никогда…

– Варь, да на что она тебе?..

– Тише…

Далее разговор продолжать было нельзя – за порогом приближалась протяжная, с надрывом плача, песнь. С медленными поклонами начали входить сваха с двоюродными сестрицами, и за ними – песельницы и плакальщицы. На большом серебряном подносе внесли ворох лент цветных, гребни костяные, косники с крохотными бубенцами в них, и один – любимый её, что сама вышивала жемчугом