как есть. Нравом лёгким под стать князюшке. Если и дочь их такова же, блажен тот муж, кому достанется… Её ведь тоже Варварой звать. И завтра будет она среди поезжан его. Мысли Федькины обратились впервые за прошедший день к его Варваре, княжне-невесте, перед ним проявился облачный облик в сияющих одеяниях, но сколь не пытался ясно вспомнить её лица – не мог. Туманная завеса, точно из лунного жемчужного отсвета, укутывала её, и помнилось только миловидное её обращение, а ведь кажется, тогда, на обручении, довольно хорошо разглядел, пусть и через персидскую невесомую фату. Год минул уже… Федька сдержанно глубоко вздохнул, удивляясь, отчего нет в нём волнения, признаков ретивого сердца, или какого-то ещё особого трепыхания, что обычно, наверное, надо испытывать молодому. Письма её представил, не вовсе уж неведомой она была, как бы уже и знакомой, давно знакомой. Но сердце в нём пока молчало, как будто завтра вместо него будет кто-то другой. Из головы вылетели наказы, приметы, советы, назидания, упреждения, и в этой ровной пустоте крутилось одно, пожалуй, спасительное слово, между делом ввёрнутое ему Охлябининым: «Ты, Федя, не боись, знай себе гляди соколом да ходи гоголем, доверься нам, старым паскудникам. Свариться дельце как следует!» – и подмигнул ему этак, как бывало в спальне государевой…

Тут с поклоном вошли ключница со свахой, исполненные значительности и благости, чтобы передать ключ от брачного покоя матушке жениха.

– Такую-то постелю и царевичу со царевною обновить впору! – голосом, полным довольства, слегка надтреснутым слезами умиления, завершила Марфуша пространный рассказ, и матушка, тотчас же опять всплакнувши, присела рядом с нею и обняла сердечно, и все опять стали глядеть на него, Федьку, будто он всё ещё в колыбели в пелёнках находится, а завтра – отбудет незнамо куда. Вполне их понимая, жалея даже, он всё же не знал уже, куда деваться, с нетерпением ожидая уединения, ну либо с молодыми братьями остаться.

Безумная важная кутерьма царила там, за пределами горницы, до самой ночи. Мельтешение в дверных створах и под окнами проносящихся туда-сюда людей, с мешками и кулями, бочонками и кадушками, поддонами и подносами, с охапками сена, что тащили на коновязи и конюшенные сараи, и которым набивались тюфяки для ночёвки самых молодых не слишком изнеженных гостей; ворохами расписного добра, корзинами с колосьями, пуками спелой калины, расставляемыми по всему дому; с бесконечными рушниками, полотенцами и скатертями, из своего и приданного, для завтрашнего стола, с великим множеством всего, чего не успевал уловить его глаз; почти непрестанное песенное обрамление каждого действа, смешение запахов снеди, самых разнообразных, чего-то перекипевшего на кухне, дыма от готовящейся для него последней холостой бани, и первые искры звёзд на чёрном-чёрном покрове неба… – было с избытком жизни вокруг него. Разговоры за столом то и дело заворачивались на всякие случаи и происшествия из прошлого собравшихся, из походных и военных неурядиц, что наделали тревоги, но удачно разрешились, и про дела житейские, насущные говорилось, воеводой Басмановым, Охлябининым и Колодкой, в основном; совещались с Фролом по заботам Елизаровским, рассуждали, где вернее получится молодым жить (но тут как государева служба Федина повернётся), и тут же увязали в сонме извечных толков про приятелей и недругов, и «поглядим-посмотрим», но жёны умело каждый раз выправляли общую беседу в надлежащий, неспешный, вдумчивый, мирный и домашний ток. Поминалось опять младенчество жениха, сколь долгожданен и желанен был он, его первые шаги, шишки и достижения, и как впервые отец на коня его усадил, и как саблю деревянную дал, и как он курей с гусями гонял да бил этою саблей, и подобные же истории из бытности его родичей, а также – свадебные достопамятные дела старших. В основном смешное, забавное поминалось. Но общий тон трапезы выглядел всё же скромно, созерцательно, все смотрели на жениха, старшие – воздыхая, с гордостью, молодняк – с подначкой, всё было для него и о нём как будто, и сваты-поддружья внесли торжественно накрытые белыми полотенцами медные тазы с кипячёной там, остуженной ключевой водой, а кипятилась она вместе с серебром, устилающим донца. Для умывания завершающего самого очистительного… И – завтрашнего, с утра. Под образами, на взгорье больших подушек разложены были длинные праздничные белые ширинки, с красными кистями по краям, с красным же широким полем по золотым крыльям, что завтра повяжут с правого плеча, узлом на левое бедро тысяцкий и дружка. Можно было б сегодня уже и укладываться, как бы не праздник Покрова завтрашний, и не надобность обязательно пойти всем поезжанам в храм на утреню и литургию слушать. Так что с банными делами канителиться времени не будет особо, там уж, по приходе, надо за невестой собираться. Потому посидели ещё, и, с молитвою и знамениями, поднялись из-за стола, стоя выпили заздравную молодому. Воевода Басманов обнял сына сердечно, крепко, и, с напутствием о лёгком паре, вывели за порог его с матушкой, нянюшкой и боярынями. А тысяцкий с дружкой проверили баньку, не ярую, щадящую, предварительно умилостивши банника и задобрив обдериху464 чарочкой и хлебушком, и горстью соли, и полынными веничками, рассованными вниз головой по укромным углам. Воротились за Федькой, повели его под руки размеренно, через двор, загодя на это время освобождённый от хозяйственной толчеи, но полный своими глядельщками465 и песельниками, с одним фонарём впереди и одним позади. Сенька шёл после всех с ношей чистого исподнего, поясами, и шубой, шапкой, сапожками домашними, короче – всем, что полагалось жениху по окончании омовения. По сторонам недолгой этой дороги слышалось величание жениха нарядной песенной толпой. Вились девьи и бабьи голоса про Реку быструю, про Корабль на волнах, и в Корабле том – люлечка, а в люлечке той – он лежит, свет Фёдор. Три брата качают его, и просит он братьев родных раскачать повыше, чтоб увидал он тёщин двор, и невесту суженну… Большая ли выросла, много ль ей подарков надобно. Малым, беспомощным, обречённым судьбе увиделся он себя в этот миг в этой песне. И каким-то умудрённым бессловесно, точно тогда уже, при рождении, всё знал про жизнь свою, а ту мудрость – позабыл, как вырос… Когда б не величаво-благой, красоты невероятной строй напева, ощутил бы он себя в самом деле милым всем дорогим покойником, который сам идёт уготовляться во гроб возлечь, в «люлечку», а братья – на тех ширинках его качать станут, и на плечах сильных в могилу опускать. А после, в ночи непроглядной, завтрашней, оставят одного со Смертью, как есть… Будут петь в доме протяжно и отдалённо… Блины