холодным, заливным, блинами, яичницей, и выпить ему разрешили одну чарку мёда. Сами же пили прилично, угощались изрядно, а весёлая громкая хоровая распевка будоражила всем кровь и толкала начать празднество со всем задором. Бабы с девками заливались бодро:

– «Как взвился роёчек

Из бора в дуброву,

Злюбовал себе сосну,

Тонку и высоку!

Да собрался Федюшка

Со всею роднёю

От батьки до тестя!»

Сегодняшнее появление в здешней церкви целой разнаряженной толпы бояр, среди которых прихожане узнавали ближних царя, самого воеводу Басманова с сыном, окольничего Плещеева-Колодку и князя Залупу6 Охлябинина, наделало тихий переполох, не смотря на то, что всей округе было известно о готовящейся в доме Басмановых свадебном празднике.

– Тысяцкий! Кольца у тебя?

– Нету у меня, друженька, – отирая усы, отвечал спокойный и неторопливый Охлябинин, вполне уже вошедший в степенный кураж своего наипервейшего свадебного чину.

– Да как нету?! – поперхнувшись медовухой, обомлел Захар. – Вчера ж уговорились, что у тебя будут!

– Чего там нету? Что пропало? – страшным шёпотом вмешалась, услыхав, Анастасия Фёдоровна. – Не выкатились ещё из дому, а уж началось!

– Да шучу я, свашенька, здеся всё, при мне, – он хлопнул себя по притороченному к кушаку кошелю. – Что вы точно зайцы полоумные!

– Иван Петровичу не наливать покуда больше! Захар Иваныч, Иван Дмитрич, в самом деле! Нашу свашеньку поберегите! Не до смеху сейчас!

– Будет тебе, Марья Фёдоровна, уж и на свадьбе погулять нельзя, – тихо посмеивался Охлябинин, подмигивал дружкам и Федьке, который прекрасно знал, как князюшка за десятерых пить может, да не пьянеет, а только дурачится, забавляется. – Вишь, Федя, как жёнка меня строжит? А я добрый… Всё ей прощаю! Смотри, на ус мотай.

– Усы не отросли покуда! Иль ты бреешься, Федь?! – Грязной добровольно озадачился чином третьяка, обретался на подхвате при поддружьях, и теперь встревал во всё вблизи жениха. Его жена, Манечка, была тут же где-то, среди боярынь, не слышимая и не особо видимая. Мимолётно Федьке удалось разглядеть её и признать довольно приятной наружно. Приглашали, разумеется, и Захара с супругой тоже, но та ехать до Москвы не решилась – сынку не было и полугода от роду, оставить побоялась, да к тому же, по всему, снова непраздна была. Это Захар только Арине Ивановне и Федьке сказал.

– Так пусть мотает, на что отросло!

Смех вперемешку с песнями, гуляющие по гостям чарочки и нетерпеливое ржание уставших стоять в упряжи лошадей подталкивали всех к движению.

Тысяцкого с дружкой обрядили в ширинки. Запели «Сыночка матушка научала», и жениха вывели из-за стола, и все тоже встали.

– «Как у свата на дворе,

У Алексея Даниловича,

В трое колокол ударили,

Молодца поздравляли

Со своей со будущей женой —

С раздушой красной девицей!»

Пелась опять размеренно величальная ему – поздравляли его, чёрна соболя, Фёдора свет Алексеевича, с женой, чёрной куничкою, Варварой свет Васильевной. Глянув в окно во двор, он подивился снова красе могучих золотистых, гривы в косах, хвосты в землю, государевых коников. И повозка вся в венках из лент золотых и красных, и в цветах-розанах рукотворных, в них вплетённых. Подумалось, что в Успенском сегодня государь был на службе без него, так непривычно это…

На отдельный накрытый стол, постеленный белой скатертью, водрузили свежий хлеб, соль, воду чистую, и свечу зажгли. Все затихли.

– Алексей Данилыч! Арина Ивановна! Благословите молодого за невестой ехать! – звучно раздался голос дружки, с поклоном он отошёл в сторону, и так же отодвинулись от Федьки поддружья со товарищами. Он обнажил голову, передав шапку брату, оказавшемуся ближе всех за спиной. Вышел вперёд воевода Басманов, держа на белом-красном рушнике Спас. Мать встала рядом. Федька опустился на колени перед ними.

Его троекратно окрестили иконой, сперва отец, после мать, и он целовал оклад образа.

– Бог да благословит тебя, чадо, во имя Отца, и Сына, и Святаго духа. Аминь, – пророкотал Басманов с нежностью. Арина Ивановна кивала, и, спохватившись, приняла от Марфуши, тоже потихоньку с улыбкой плачущей сейчас, полотенце с караваем и солонкой.

– Я так скажу тебе, сын. Дай Бог вам прожить, как мы с матерью твоей. Добрая жена – вот и счастье человечье. Нет ничего дороже мира в семейном дому.

– Пусть не прислуга будет тебе, а подруга. Благослови тебя Господь на счастие с нею, Феденька.

Кланялся в ноги родителям. Лбом и ладонями ног их касался.

Мать подняла его за плечи. Погладила по груди, по серебряной парче, и, отломив от свежайшего каравая кусочек, макнула в соль и покормила из рук своих. Тут же остальной каравай нарезан был, и каждому поезжанину и гостю раздали по благоухающему ломтю. Обнесли всех чаркой на ход ноги, жених пил воду.

Воевода Басманов вручил сыну образ, и снова целовались троекратно. Образ до поры приняла под охрану сваха. Назначенные быть свешниками, фонарщиками и каравайщиками понесли свои свечи в бархатных державках, фонари, и караваи на огромных подносах, осыпанные деньгами, убранные спелыми колосьями и накрытые золотистыми шелками. Дворовые люди воеводы и прислуга гостей, все нарядные, вышли первыми, готовя для господ аргамаков и рассаживаясь и на места возничих. Грязной взялся быть в шествии «за попа», и тащить впереди всех здоровый крест, тоже в красных лентах и венке из калины. Тысяцкий взял жениха под руку, они сошли с крыльца, а за ними, отгоняя плёточками крест-накрест нечисть, двинулся ясельничий-Чёботов, с поддружьями, ну а следом – все поезжане, кто до коня, кто – до повозки. «Ты как, Федюша?» – «Да ничего, терпимо». – «И славно!».

– Все ли бояра по коням? – гаркнул тысяцкий, оглядевшись из седла.

– Все!!! Все!!!

– С молодецким выездом! – закричали друг другу поезжане, зычный присвист огласил начавший выкатываться из ворот женихов поезд. Полетели горстями первые медяки в толпу любопытствующих и бродяг по обе стороны улицы.

– Едут! Едут бояре к нам на двор!

– Летят черны вороны, черны вороны!

– Нашу Вареньку забрать хотят!

Что тут началось… Ноги у княжны подкосились, в очах померкло, и дышать забылось, как явилась в двери терема баба-игрица, и заголосила со злодейской весёлостью, всплескивая руками. Всё в доме заметалось, в светлице прошёл вихорь от цветастых шёлковых-атласных подолов, кос, платков и рукавов-махавок, волнение воцарилось неописуемое. А песенная ватага ловко поддавала всему жару, неотступно следуя за невестой, и оповещая домочадцев обо всём, что вот-вот тут происходить будет:

– Едут буйны соколы, один – месяц золотой, конь под ним полтораста рублёв, убор на коне в пятьсот рублёв, а молодец-то сидит – цены ему нет!

Тут княжну в жар бросило, и заботливая Маша, наряженная ярко, прямо по-царски, ей водицы быстро поднесла. А песельницы не стихали ни на миг, только больше расходились.

– «Отколь прилетел орлище?

Он мое гнездечко разорил,

Меня, кукушу, с собою взял, -

Плакала Варенька в светлице,

Приложивши головочку к сестрице.

Её девушки спрашивали:

– Чего ты, Варенька, так плачешь?

– Феденька венок разорвал!»

И цеплялась, хваталась она за это милое сердцу «Феденька», а самой хотелось