— Поухаживай за нами, голубчик.

Гарри хлопочет над столом, насыпая гостям яства, наполняя их кубки. Между делом сует тарелку Джоакину. Джо ставит ее на подоконник, жадно жует ветчину, глядя в стекло. Нешуточный голод ото всех приключений! А за окном — задняя стена замка: близко, футах в двадцати. Неудачное расположение: если противник прорвется на стену, то сможет перекинуть веревку и залезть в окно донжона, прямо в графский кабинет. Впрочем, во избежание этого окно забрано решеткой. Да и стрелы с угловой башни не дадут врагу удержаться на стене. Вон она, чуть в стороне: гранитная громада выпирает футов на двадцать выше стены, чешет небо зубцами. На крыше башни темнеет что-то угловатое — катапульта? Ага, так это — смоляная башня! Оттуда во врага полетят не только стрелы, но и горящие бочонки со смолой. Да, напрасное опасение на счет стены: врагу никак не удержать ее, пока на башне воины замка.

— Отец учил меня, — говорит граф, кивая портрету, — никогда не спешить перейти к делам. Хорошее знакомство, доброе общение — вот главная ценность. Сама сделка свершится легко и просто, когда ты знаешь, с кем имеешь дело. Потому для начала расскажите немного о себе, а я отвечу вам тем же.

Лахт Мис начинает говорить — не столько о себе, сколько о своем сеньоре Орисе. Как он умело держит столицу Закатного Берега, как усмирил Старшего Сына и достиг согласия с шаванами Холливела.

— Мне радостно слышать это, — улыбается граф, — но не скажете ли что-нибудь о себе лично?

— Я скромный человек, — отвечает Лахт Мис. — Я верно служу ей, но она лишь раз почтила меня своей близостью. Мне даже неловко делить ужин с вами — человеком, столь щедро награжденным.

Виттор смеется:

— Оставьте, прошу вас! Я — простой банкир, выделяющийся лишь умом, да еще, быть может, толикой доброты.

Джо уминает хлеб и мясо; по стене расхаживают лучники. Бедные парни, они хоть поели перед вахтой? Или будут голодать, пока волки не уберутся из замка? Десять — тридцать… Отчего Иона так точно назвала время? Вино и пища не могут унять смутной тревоги, поселившейся в душе Джо.

— Милорд, позвольте доброму Гарри перекусить. Я вижу тень голода на его лице.

Граф соглашается с просьбой Эйлиш. Цирюльник садится возле Джо и жует так, что хрустит за ушами.

— Она дала очень подробные приказы, — шепотом говорит Джоакин.

— Что с того? — бурчит Гарри с набитым ртом. — Она выросла среди вояк. Поди, научилась командовать.

— Выросла среди офицеров и лордов, а приказывала как сержант. Слишком детально.

— Наслаждается напоследок. Уедут волчары — повелевать некем станет.

Джо смотрит на Эйлиш. Резко вычерченный профиль, тонкие нервные губы, серебряный кубок в костлявых пальцах. Откуда-то он знает: Эйлиш поняла бы его тревогу. Но нет возможности заговорить с нею.

* * *

— Кайр Сеймур, пускай грей займется вашими вещами. Вы же зайдите ко мне на два слова.

Они поднимаются на третий этаж, входят в ее покои. Закрыв дверь, Иона говорит все, что необходимо сказать.

Кайр отвечает ей сумрачным, неясным взглядом. Отходит к окну. Оно обращено во двор, кайр долго молча смотрит вниз.

— Вы спросите, почему я не уехала?

— Никак нет, миледи. Я вас понимаю.

— Спросите, почему отдала командование Брандону, а не вам? Вы долго пробыли за городом, Брандон лучше знает обстановку в замке.

— Это я тоже осознаю.

— Скажете, мой план — безумие?

Сеймур скользит взглядом по двору, казармам, стенам, башням.

— Рота копейщиков внизу. Полсотни стрелков на галереях, еще столько же, вероятно, в башнях. В казарме — сотня резерва. У нас — тридцать семь человек. Вы верите, что это возможно?

— Сеймур, посмотрите на меня.

Он оборачивается, встречает ее взгляд.

— Сеймур. Я верю.

Его губы кривятся в ухмылке, похожей на оскал.

— Благодарю, миледи.

В дверь стучат, входит горничная:

— Миледи, не прикажете ли подать ужин?

— Я не голодна. Но принесите два кувшина масла. Лампы меркнут, а я не люблю сумерек.

— Сию минуту, миледи.

Иона берется за дело. Она переодевается в свежее платье для верховой езды — удобное, не стесняющее движений. Цепляет кинжал на пояс, другой — искровый — прячет в рукаве на специальной подвязке. Вырвав страницу из рукописной книги, кладет ее на стол, придавливает вместо пресс-папье ножом для резки бумаги. Принимает у горничной кувшины с маслом, запирает за нею дверь. Собирает вещи: любимое платье, любимую книгу, деньги, письма родных. Сложив все в мешок, сует его в холодный камин.

Иона смотрит на часы — девять пятьдесят пять; еще рано. Она выглядывает в коридор. На лестнице тихо, лишь этажом выше шаркают шаги стражников мужа. Их там, наверное, больше десятка, но это не имеет значения. Что важно — это каменный пол без покрытия. На стенах драпировка и картины, но пол неуязвим. Иона выгребает из шкафов все платья, сорочки, чулки, корсеты. Сваливает кучей у выхода — так, что открывшаяся дверь скроет от глаз этот ворох.

Она чувствует дивную, небывалую легкость. Давно — много лет — не ощущала такого. Известно, что нужно сделать, с точностью до шага, и ни в чем нет сомнений. Мысли вовсе не требуются, время мыслей ушло. Теперь — только действие. Чудесная ясность цели. Легкость стрелы в полете.

— Миледи, вам не страшно? — спрашивает Сеймур.

Иона сверяется с часами: десять ноль шесть. Имеется достаточно времени для ответа.

— Сеймур, когда вы увидели первую смерть?

— В двенадцать лет, когда стал греем.

— А мне было четыре года. Я шла к себе после прогулки во дворе, у дверей башни встретила солдата, он улыбнулся мне: «Светлого дня вам, юная леди». В своей комнате, раздеваясь, я заметила, что потеряла ленту. Выбежала во двор отыскать ее. За несколько минут, что я была у себя, случилась дуэль. Тот самый солдат лежал при смерти, у него отсутствовала нижняя челюсть. Однако он был в сознании и глядел на меня так, будто пытался что-то сказать. Я тоже смотрела, мне казалось безумно важным — услышать его. Конечно, он не выдавил ни слова и умер спустя пару минут. Второй дуэлянт, победитель, тоже смотрел все это время, а когда солдат умер, сказал мне: «Юная леди, не вы ли обронили ленту?»

— В четыре года увидеть такое… Миледи, я сочувствую вам.

— Потом наступила ночь. Я не могла уснуть, все думала: что пытался сказать тот солдат? И если бы сумел — то, может быть, не умер бы? Возможно, я могла его спасти, но не знала как, а он сказал бы… Мама зашла проведать меня и, увидев мое беспокойство, решила утешить. Но она не знала о той дуэли, а я не решилась рассказать — страшно было облечь это в слова. И я просто молчала, а мама стала гладить меня по волосам и напевать колыбельную… Звездочка взойди, в глазки загляни, облачком укрой, спать ложись со мной… Она пела так ласково, как могла. Я закрывала глаза и видела мертвеца без нижней челюсти, с выпавшим языком…