плечи. Мне кажется, он это делает специально — для отца. Мол, смотри, мы вместе, несмотря ни на что. В другой раз мне было бы неловко от такого демонстративного жеста, но сейчас я так разволновалась, что плевать на условности. Да и голова кружится. Присесть бы, но некуда. Пусть хотя бы Герман меня поддерживает.

— Сто лет не курил, а тут вдруг захотелось, — скрипуче смеется Александр Германович. Облокотившись о балюстраду, он нас и не смотрит. Разглядывает ухоженный двор, посреди которого сейчас стоит машина Германа.

— Как здоровье-то, Лена, — оглядывается он на меня. — Всё хорошо?

— Да, все со мной нормально, — отвечаю глухо. Первое потрясение уже прошло. Меня почти отпустило, во всяком случае — с виду. Только дрожь в груди никак не стихает. Сердце то сжимается в болезненный узел, то трепещет. И вместе с ним содрогается все тело.

— Ну и слава богу, — произносит отец Германа. — Это самое главное.

Он очень состарился за эти четыре года и исхудал. Особенно лицо. Посерело, одрябло. Даже глаза ввалились, а скулы заострились. Я бы его и не узнала, если бы просто встретила на улице. Может, он сам болен? Но затем внезапно вспоминаю про его арест. Тогда об этом трубили все местные новости, а потом как-то затихли. Интересно, давно ли он освободился?

— Давай уже к делу, — подгоняет его Герман.

— Ну, к делу так к делу, — пожимает плечами он и поворачивается ко мне. — На самом деле это я оплатил твою операцию. И реабилитацию тоже. По просьбе Германа. Точнее… — Он переводит взгляд на сына. — Мы с ним заключили сделку. Он расстается с тобой и уезжает. А я оплачиваю твое лечение и все сопутствующие расходы. Через Диму. Дмитрия Николаевича Явницкого. Вот, собственно, и всё.

Вот так просто. Сделка и всё.

Я, наверное, должна быть ему благодарна. Ведь, получается, это он спас меня. Пожертвовал такие огромные деньги. Но почему-то вспоминается, как я выла от горя, когда Герман меня бросил. Как потом лежала в прострации сутками, словно живой труп, и не хотела больше ничего.

Парадокс какой-то. Тот, кто разрушил мою жизнь, эту же жизнь мне и подарил. Только зачем всё это надо было? Нет, я прекрасно понимаю, почему он отправил Германа в Канаду. Но зачем ему понадобилось обойтись с нами настолько жестоко? Не просто разлучить, а сделать это так, чтобы обоим было больно, чтобы я ненавидела его сына, чтобы презирала его? И сама же догадываюсь — он просто хотел, чтобы я навсегда исчезла из жизни его сына. Чтобы не осталось ни единого шанса на примирение. Почему? Потому что я — неподходящая. Не их круга, как он сам сказал. И к тому же больная.

А я еще удивлялась тому, какой Герман искусный манипулятор и кукловод. Есть в кого. Правда, Герман действует тоньше.

— Спасибо, — произношу бесцветным и каким-то сиплым голосом. И то с трудом — в горле стоит ком. Больше ничего выдавить из себя не получается, да и не знаю, что еще тут можно сказать. Хотя меня едва не разрывает изнутри, будто все чувства, что испытывала когда-то, вспыхнув с новой силой, бурлят и рвутся наружу.

Я стараюсь держать лицо, но безуспешно. Еще и отец Германа разглядывает меня с интересом. Потом, прищурившись, спрашивает у Германа:

— И что теперь? Вы, так понимаю, опять вместе? А как же Вика?

— Это уже не твоя забота, — отвечает Герман и, обнимая меня за плечи, ведет по ступеням вниз.

18. Лена

До города мы едем молча.

Герман не обрушивается на меня с разговорами, дает переварить услышанное. Хотя, чувствую, пристально наблюдает за мной, ждет и тоже, по-моему, нервничает. Пусть с виду по нему и не скажешь, но от него исходит такое напряжение, что воздух вокруг нас, кажется, весь пронизан электрическими разрядами.

У меня же в душе полный хаос, разгром и пепелище. Да, все это время мне было плохо, очень плохо, когда я считала, что Герман меня предал. Но теперь уже я… нет, не то что с этим свыклась, просто всё в моей жизни стало просто, понятно и упорядоченно.

Юлька Орлова называла мою жизнь болотом, особенно после того, как с Антоном случилась беда. Да и меня, конечно, не всё в ней устраивало, но я понимала, что происходит, что нужно делать, к чему стремиться. Строила какие-то свои маленькие планы, рисовала в воображении мечты. А сейчас просто всё рухнуло. Будто мой, пусть и болотистый, но привычный мирок в один момент разорвало на тысячи мелких осколков. А сама я болтаюсь в невесомости и не знаю, куда мне теперь, как вообще быть…

Мне бы радоваться, что Герман оказался не трус, не слабак, не подлец, что он, наверное, и правда меня любил. Это же то, чего я хотела больше всего на свете. Да я и радуюсь, конечно, только радость эта с привкусом горечи. Даже нет, не так — эта горечь отравляет все остальное. Потому что невозможно просто взять и вычеркнуть то, что я пережила. И то, что наверняка пережил он.

А, самое главное, уже поздно, слишком поздно… Ничего уже не вернуть, не изменить. Мы оба связаны обязательствами. У меня есть Антон, у Германа — его невеста.

Так зачем нужна была эта правда? Знать, что всё могло бы быть, но не случилось? Это же еще мучительнее!

Раньше я спасалась в отношениях с Антоном, а теперь… теперь эти отношения станут для меня просто невыносимым бременем.

Я тут же себя одергиваю, устыдившись собственных мыслей. Какая же я эгоистка! Сижу тут, себя жалею, терзаюсь: как же я, бедная-несчастная, буду теперь жить. И не подумала о том, каково же было ему все это время. Да что там — я даже не поблагодарила Германа! А ведь он меня спас. Не кто-то, а он, мой Герман. И не мой, теперь не мой…

Между тем, мы подъезжаем к нашему дому. Останавливаемся во дворе. Но я не спешу выходить. Перевожу взгляд на Германа, и он тут же поворачивается ко мне.

Несколько долгих секунд мы просто смотрим друг другу в глаза. И этот его взгляд, острый, пронзительный и ждущий, — как откровение, даже сердце замирает. И на миг возникает иллюзия, что мы — вместе, что никогда не расставались, что мы вообще сейчас в целом мире одни. Я даже забываю, что хотела сказать.

Мне кажется, Герман тоже что-то такое почувствовал.

А потом сбоку раздается вдруг резкий гудок клаксона. Это