наш сосед не может заехать на своей Ниве во двор, потому что машина Германа преградила путь. И это ощущение уходит, как внезапно оборванный сон, оставляя лишь щемящую грусть на душе.

Герман оглядывается на соседа и чуть сдает назад, освобождая проезд. Потом снова поворачивается ко мне, но момент уже исчез.

— Спасибо, — тихо произношу я. — Спасибо тебе.

Герман небрежно пожимает плечами. Других он от меня ждет слов или другой реакции. Ему вовсе не нужна моя благодарность. Но я все равно продолжаю:

— Я до сих пор не могу поверить, что это ты… что ты меня спас… Ты прости меня, что я винила тебя, что думала про тебя плохо, предателем считала… Если бы я только знала…

— Я не хотел тогда уезжать, — вдруг говорит Герман. — И бросать тебя не хотел.

Я киваю, несколько раз быстро киваю, потом шепчу:

— Я поняла… я всё поняла…

Герман придвигается ближе. Смотрит так, будто истосковался, но в то же время ему больно на меня смотреть. И, сглотнув, торопливо, с жаром говорит:

— Ты даже себе не представляешь, как меня ломало, когда прощаться приходил… До сих пор помню. Как будто вчера все это было. Я тогда долго не мог подойти к тебе… ты там во дворе сидела, а я издали смотрел… запоминал… Я же думал, что больше никогда тебя не увижу… Прости, что тогда тебе наговорил всякого… — Герман морщится, словно ему самому мучительно вспоминать те слова. — Мне пришлось… иначе отец не согласился бы оплатить твою операцию.

— Да, — выдыхаю я, а у самой щиплет веки и дрожат губы. — Я знаю теперь, я поняла…

Герман, который всегда, в любой ситуации, безупречно владеет собой, сейчас и не пытается скрыть эмоции. Впервые, наверное, он настолько при мне открыт и даже как-то беззащитен в своей искренности. Так, что меня и саму захлестывает.

— Если бы ты только знала, какой это ад отталкивать того, кого любишь… и видеть в любимых глазах горе… Проще самому сдохнуть… Прости меня, что сделал тебе больно…

Я хочу сказать, что ему не надо извиняться, но горло судорожно сжимается, а на глаза наворачиваются слезы.

Он протягивает руку к моему лицу, медленно заправляет локон за ухо, легонько проводит подушечками пальцев по скуле, бережно очерчивает овал лица. И смотрит на меня с такой невыносимой нежностью, что сердце заходится.

— Я люблю тебя… — шепчет одними губами. — Я так сильно тебя люблю… моя Лена, Леночка…

Я забываюсь, я млею от его прикосновений, от его взгляда, от его слов…

На задворках сознания я понимаю, что это лишь короткий миг, но разрешаю себе им насладиться. Ведь у нас с ним только и есть что этот миг. А потом мы разойдемся каждый в свою жизнь. Но пока… пока я могу хоть чуточку побыть той влюбленной девочкой из прошлого.

И тут вдруг звонит его телефон, вставленный в держатель на приборной панели. А на экране горят буквы: Вика.

И я возвращаюсь в реальность…

Герман в одну секунду меняется. С явной неохотой, даже недовольством он отвечает на звонок. Говорит с ней не грубо, но сухо и холодно.

— Что ты хотела?

Мне неловко быть свидетелем их разговора, и я отворачиваюсь к окну, как будто от этого мне меньше слышны крики из трубки: «Герман, ты где? Ты когда дома будешь? Герман, приезжай скорее, я соскучилась…».

Я зажмуриваюсь, крепко-крепко, как будто от этого мне будет не так больно от этих слов.

19. Лена

— Герман, приезжай скорее! Слышишь? Ты где сейчас? Ты один? — не умолкает его невеста.

— Нет, не один. И я занят, — отвечает он с раздражением.

— А с кем ты?

— Тебя это не касается. Вика, я же сказал — я занят.

— Что значит — не касается? — она кричит еще громче.

И если честно, мне ее жаль. У Германа такое лицо сейчас, будто он ее на дух не выносит. Будто от ее голоса его с души воротит. Но ведь она — его невеста! Наверное, он сначала увлекся ею, а теперь охладел? Иначе как еще объяснить? Только вот она в этом не виновата. И я понимаю ее истерику, понимаю, как ей плохо.

— Я тогда поеду гулять! — грозится она. — Понял?! Всю ночь! Я не буду, как дура, сидеть тут и ждать, когда ты…

Герман сбрасывает вызов и вообще отключает телефон. А меня раздирают противоречия.

С одной стороны, мне вдруг неприятно, что он так жесток с этой бедной девушкой. Наверное, это пресловутая женская солидарность во мне взыграла. У меня даже чуть не слетают с языка слова: мол, нельзя же так с людьми. Но вовремя спохватываюсь. В конце концов — мне ли его осуждать? Да и совать нос в чужие отношения — распоследнее дело.

Ну и с другой стороны, честно говоря, меня бы совсем добило, если бы Герман при мне общался с ней как любящий жених. Мне и просто знать, что у него есть другая, невыносимо.

Герман возвращает телефон на место и снова подается ко мне. И взгляд его опять становится нежным. А мне так плохо теперь, что продолжать этот разговор, словно ничего не случилось, я не могу.

— Прости, мне уже пора. Еще раз спасибо за… всё, — говорю ему, пряча взгляд. Почему-то нет сил сейчас смотреть ему в глаза. Слишком больно от его признаний. Наверное, потому что оно лишь обостряет осознание: Герман все равно не мой и моим никогда уже не станет…

Я тянусь к ручке дверцы, но Герман останавливает. Кладет свою руку поверх моей, чуть сжимает, тянет к себе. И я невольно поворачиваюсь к нему. Смотрю почти с мольбой: пожалуйста, не надо больше! Не мучай себя и меня!

И мне кажется, он всё понимает. Ловит мой взгляд и тут же хмурится. Отводит глаза и смотрит куда-то перед собой, словно о чем-то всерьез размышляет. Но мою руку все равно не отпускает. А вырвать ее у меня не хватает решимости.

Помедлив немного, Герман задумчиво говорит:

— Наверное, надо тебе всё рассказать. Не хотел я загружать своими проблемами, да и вряд ли тебе всё это понравится, но как уж есть… — Он красноречиво вздыхает, как человек, который вынужден делать то, что не хочется.

— О чем ты? У тебя проблемы? — встревожившись, спрашиваю я.

— У отца… но и у меня тоже, значит. В общем, он сейчас под следствием…

— Да! Я видела в новостях где-то месяца два назад. Показывали его арест…

Герман кивает.

— Не хочу