хотя бы женаты, семья, дети, все такое, но тут… хоронить себя… ради чего?

— Антон — инвалид! — с плачем выкрикиваю я. — Он не ходит… он даже не встает. У него сломан позвоночник. И это по моей вине…

— Что значит — по твоей вине?

Я рыдаю в голос, выдавая свой рассказ обрывками:

— Я была за рулем… и собака выскочила… прямо под колеса… я не успела… не справилась… мы разбились… перевернулись… и Антон теперь такой… из-за меня… Я не могу его бросить, понимаешь? Не могу! Я никогда не брошу его. Пожалуйста, не мучай меня!

Пока захлебываюсь рыданиями, я не вижу Германа. И вообще ничего не вижу. Он же ничего больше не говорит. Не утешает. Не переубеждает. Я постепенно успокаиваюсь. Мне стыдно перед ним за эту истерику, но зато теперь он знает правду. И, может быть, поймет меня.

Я поднимаю на него глаза, и внутри холодеет. Герман смотрит перед собой, но взгляд его совершенно ничего не выражает. Пустой, мертвый взгляд. И лицо такое же. Закаменевшее.

— Герман, прости… — шепчу я и даже не знаю, слышит ли он меня…

20. Лена

— Прости меня, — повторяю снова и выхожу из машины Германа, не дожидаясь ответа. Да и не уверена я, что он мне стал бы что-то отвечать. У него сейчас такое лицо, словно его внезапно оглушило горе.

Иду к дому, а сама реву. Такое ощущение вдруг возникло, что нас с Германом до сих пор, несмотря на долгую разлуку, несмотря на расстояние, связывали невидимые нити, которые прочно вплелись в душу, опутали сердце, проникли в каждую клеточку. И теперь с каждым моим шагом я их рву. Не просто рву, а выдираю из себя с мясом, оставляя кровоточащие раны.

Слезы пеленой стоят в глазах, я даже перед собой ничего не вижу. Иду наугад, по памяти. Спотыкаюсь о какой-то камень на дороге, затем — о нижнюю ступеньку. А Герман всё никак не уезжает, и от этого еще больнее…

Поднимаюсь по лестнице, нащупываю ручку двери и вдруг слышу за спиной:

— Лена!

Герман зовет меня. И столько сейчас в его голосе отчаяния, что мне хочется кинуться к нему, забыв обо всем.

Я скорее заскакиваю в подъезд, в его спасительную тишину. Приваливаюсь спиной к стене и, уже не сдерживаясь, рыдаю вслух. И шепчу как в горячке:

— Прости меня… прости…

Как сказал Герман? «Если бы ты только знала, какой это ад отталкивать того, кого любишь… и видеть в любимых глазах горе… Проще самому сдохнуть…». Как же он прав!

Герман этот ад пережил, а я?

Как буду я жить с этим? Как?! Зная, что делаю больно ему?

Герман хотя бы понимал, ради чего всё это, а я… Я же, получается, просто искупаю вину, пытаюсь усыпить свою совесть…

Но, как ни крути, я не смогу бросить Антона. Потому что это будет не только жестоко, но и подло. Я ведь своим уходом просто добью его окончательно.

К своему ужасу, я вдруг понимаю, что в эту минуту почти ненавижу Антона. И отца Германа тоже, даже несмотря на то, что он помог с операцией. Нет, это не ненависть, конечно. Это злость, несправедливая, иррациональная и эгоистичная. Просто надо кого-то сделать виновным в своих бедах, а ведь виновата только я. Это моя глупость, моя ошибка…

Слышу, как уезжает его машина, а затем из первой квартиры выходит тетя Валя, соседка. Замечает меня, жмущуюся к стене, всю в слезах, и поднимает шум:

— Леночка! Господи! Что с тобой? Тебя ограбили?!

— Нет, ничего… — бормочу я сквозь плач, но она меня не слышит и голосит на весь подъезд.

На ее крики выглядывает бабушка и тоже пугается. Я быстрее захожу домой, пока все соседи не высыпали посмотреть, что случилось. А уже дома обессиленно сползаю на корточки, продолжая подвывать.

— Леночка, что с тобой? — испуганно спрашивает бабушка. — Кто тебя обидел?

А я никак не могу взять себя в руки.

— Никто… Я сама… Сама все разрушила…

Бабушка, слава богу, успокаивается. И меня начинает успокаивать. Тянет на кухню, усаживает на табурет, пытается напоить водой, а потом чаем. И я потихоньку замолкаю.

— С Германом своим, наверное, встретилась?

Я киваю, горестно всхлипывая.

— Ох уж этот Герман твой… — вздыхает она. — Я признаться должна… Это же я дала ему твой адрес. Я, правда, не хотела. Так и сказала ему: «Иди прочь отсюда. Как не стыдно!». Но он… заговорил меня как-то. А я, старая дура, развесила уши и всё ему выложила, а потом уже подумала: зачем? Знала же, что нельзя. Но он приходил сюда несколько дней назад, я уж думала, что пронесло… И вот — пожалуйста. Опять ты вся в слезах… Прости меня, доченька… А что ему нужно-то было?

Я лишь качаю головой.

— Ну что ты? Что ты так убиваешься?

— Я так люблю его… — вырывается у меня со стоном. — Мне так плохо… Бабушка, это же он всё сделал!

— Сделал что? — не понимает она.

— Это Герман оплатил операцию… то есть папа его. Он заставил Германа меня бросить, чтобы тот учиться уехал… в обмен на мое лечение. Это всё Герман… понимаешь? Он любит меня… А я… я не знаю, как мне быть… Я не могу оставить Антона… Но Герман… он такой… а я его так ранила сейчас…

— А как же… — растерянно бормочет бабушка. — Это же губернатор наш бывший? Все же писали… я к нему сама ходила на прием… благодарила…

— Да бывший губернатор — просто друг отца Германа. Вот он через него всё и устроил… — Меня немного раздражает, что бабушку интересуют эти детали, а не самое главное. Не Герман.

— Надо же… — качает головой бабушка. — Кто бы мог подумать! И ведь мне ничего не сказал… этот Герман… выспросил всё, извинился и ушел… Не понимаю его… — Минуту-другую она молчит, словно вспоминает или обдумывает что-то, а потом осторожно спрашивает: — Леночка, а, может, тебе поговорить с Антоном? Объяснить? Рассказать ему про Германа, про операцию, про всё? Антон — хороший мальчик, но… как же ты будешь с ним теперь?

— Не знаю… Бабушка, скажи, только честно, ты бы сама как поступила? Бросила бы Антона, зная, что он — калека из-за тебя? Разве это не подлость была бы?

Бабушка отвечает не сразу. Я вижу, что ей хочется убедить меня или утешить, но совесть не позволяет соврать. Обреченно вздохнув, она кивает:

— Да, ты права… я бы не смогла его бросить…

— Вот видишь! —