Первую ночь в Гремякине Максим провел не в доме, не на постели, которую отец старательно приготовил ему, а все там же, за сараем, на сене. Ночь выдалась теплая, блаженная. На темно-синей скатерти неба, как горох, были рассыпаны звезды, и тишина вокруг стояла невозмутимо-спокойная. Максим поворочался на сене, повздыхал и уснул, опьяненный душистым разнотравьем, успокоенный деревенской ночью. Спал он так крепко, будто до этого не спал целую неделю. Отец просидел рядом на бревнышке чуть ли не до рассвета. Он сидел, курил, вспоминал хлопотливую, работящую жену-старуху, которая частенько-таки покрикивала на него. В воображении рисовалась гордячка Софья с красивыми дугами бровей и то, как Максим приучал голубей слетаться по утрам на балкон.

Сын спал богатырским сном, а старому отцу не спалось.

Когда же над Гремякином занялась зорька и в разных концах деревни загорланили петухи, Максим вскочил на ноги, будто разбуженный солдатской командой, несколько минут разминался физзарядкой, потом быстро собрался и ушел с удочками к реке. С собой он прихватил кусок хлеба, головку лука да два огурца — так всегда его отправляла на рыбалку мать еще в пору учительствования.

Старый Блажов слышал, как сын возился в сенях, гремел посудой на кухоньке. Отцу хотелось посидеть с Максимом где-нибудь на берегу Лузьвы под ракитником, но он знал, что тот не любил, чтобы ему мешали на рыбалке. Право же, сыну было о чем подумать наедине с собой…

3

Под вечер, когда солнце уже миновало Гремякино и висело над Лузьвой, Максим повстречался с Павлом Николаевичем Говоруном. Встреча произошла неожиданно. Правда, вначале младший Блажов не обратил внимания на голубой, цвета неба, «Москвич», стоявший на лужке под стогом сена. Мало ли кто мог свернуть с дороги, чтобы отдохнуть, поваляться на траве-мураве?..

Возвращался Максим от директора школы, у которого провел полдня, окучивал вместе с ним картошку на огороде, угощался вишнями и конечно же вспоминал свое учительствование, свой седьмой класс. Он шел лугом, напрямки, срывал белые ромашки и почему-то, как стихи, повторял вполголоса гоголевские слова о птице тройке. Как это сказано у великого писателя? «Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи…»

Когда-то Максим знал наизусть эти могучие, напевные строчки, любил читать их на уроках, а теперь, как ни силился, вспомнить дальше не мог. Вот что значит — оторваться от педагогической практики! Он даже остановился на минутку, пытаясь сосредоточиться, потирая ладонью висок. Тогда-то его взгляд и выделил на фоне зелени голубую машину.

Сторожко, чтобы его не заметили, Максим подкрался к стогу. Трое сидели на разостланном плаще и выпивали, закусывая крупно нарезанной колбасой и огурцами. Лысого, простоватого мужчину лет сорока пяти, похожего на мастера из ремесленного училища, и спортивного вида парня с черными усиками, интеллигентного, вежливо-обходительного, он видел впервые; зато председателя гремякинского колхоза признал сразу по его крупной красивой голове и синим, в густых ресницах, глазам.

«Что это они, выпивохи, средь бела дня?» — снасмешничал Максим, не решаясь, однако, дать знать о себе.

Но его уже заметили. Лысый и спортсмен поспешно прикрыли полой плаща начатую бутылку вина, а Павел Николаевич лишь повернул голову и кивнул. Внезапное появление Максима его нисколько не смутило, будто они виделись только что. Он произнес с привычной насмешкой, выгнув брови:

— А-а… Бальзак! Здравствуй! Рад твоему появлению в наших гремякинских краях.

— Привет эпикурейцам на лоне природы! — сказал Максим.

— Пристраивайся и ты поклоняться.

Мужчины были в хорошем настроении, лица раскраснелись, вспотели; воротники рубашек они расстегнули. У лысого виднелась крепкая, как бочонок, грудь в густой сивой заросли волос, а у спортсмена на редкость незагорелая шея белела, будто березовый круглячок. Павел Николаевич, разморенный и добродушный, полулежал, вдавившись плечом в стог. В тени, на мягкой траве, им было, в общем-то, неплохо.

В обращении с Максимом гремякинский председатель почему-то придерживался раз и навсегда взятого тона некоторого превосходства и независимости. Может, это шло от того, что Павел Николаевич был постарше лет на десять и помнил деревню, как он выражался, довоенную, военную и первых годов после войны, о чем поколение младшего Блажова могло знать только по книгам, воспоминаниям стариков да по кинофильмам…

Усадив возле себя Максима, председатель, казалось, на некоторое время совсем позабыл о своих товарищах.

— По какому делу в Гремякино? Писать будешь? О Чугунковой или еще кого облюбовал?

— Да нет! — сказал Максим, косясь от неловкости на приумолкнувших незнакомцев. — Приехал просто так, пожить у отца. Надо же его утешить хоть на старости лет…

Павел Николаевич одобрительно закивал, мягко пробасил:

— Одобряю сыновьи чувства! Отец у тебя ничего, подходящий старик. Нашенский, колхозный. Держится еще на уровне, все в бегах.

Он наконец вспомнил о товарищах, посмотрел на них весело и подбадривающе: мол, нечего стесняться, свой человек пришел. Лысый сразу понял этот взгляд, молча налил в стакан вина и протянул его Максиму, прося выпить до дна.

— Разве есть повод для пира под стогом сена? — поинтересовался тот с некоторой нерешительностью.

— Есть, есть! — рассмеялся председатель и подмигнул товарищам. — За обновление Гремякина пьем… Ну, как говорится, поехали!

Было неудобно отказываться, и Максим выпил. Потом стакан пошел по кругу; каждый торжественно поднимал его перед собой, на секунду утихал, сосредоточивался и, обведя других потеплевшим взглядом, произносил привычно и торопливо:

— Значит, за начало строительных работ в Гремякине.

Выяснилось, что Павел Николаевич вез на своем голубом «Москвиче» дорогих гостей из района к автобусной остановке да притормозил возле магазина, а потом и сюда, под стожок сена, свернул с дороги. С будущей недели в Гремякине начиналось строительство по генплану — как же не отметить такое важное событие!

Лысый оказался бригадиром из Межколхозстроя. Он держался скромно и просто, хоть и с некоторым достоинством человека, знающего себе цену. Ему предстояло проводить строительные работы в Гремякине, и он неторопливо, солидно заверял Павла Николаевича, что его бригада не подведет, постарается как надо. Жесты у него были размеренные, успокаивающие, голос звучал покладисто, мягко; он то и дело проводил сухой серой ладонью по лысине, будто она у него почесывалась.

— Мы что? Мы готовы, приступим в срок, мастера у меня хорошие, работу свою знают… Ну, а ежели сказать правду, то, конечно, стройматериалы подводят нас. Сейчас чего надо? Побольше завезти кирпича, чтоб перебоя не было. Шифер нужен, стекло. Вообще, дайте вволю всего этого нашему Межколхозстрою — за пятилетку обновим район. Не