— Читатели у нас разные, и книги нужны разные.

Павел Николаевич развел руками, дивясь услышанному, и тут же заторопился:

— Так и я говорю сейчас не от имени всех читателей, а только от себя лично.

Он поерошил седеющие волосы; по всему было видно, у него отличное настроение, разговор в домашнем кабинете, среди книг, доставлял ему настоящее удовлетворение. Максим, однако, заметил, что Вера Гавриловна слушала мужа с выражением сдержанного протеста. Когда Павел Николаевич умолк, что-то обдумывая, она вздохнула и сказала негромко, с виноватой улыбкой:

— Мы часто спорим о книгах и кинофильмах. Мужу хочется, чтоб в искусстве все было, как в жизни, чуть ли не как в Гремякине…

— А как же иначе? — повернулся Павел Николаевич к жене. — Я практик, человек деревни. Уж если что читаю или смотрю, то действительно прикидываю в уме: в книге и в кино так, а как оно в жизни?

— Творчество — дело сложное, там свои законы, — возразила Вера Гавриловна и посмотрела на молчавшего Максима.

Тот думал, опустив глаза. Павел Николаевич в запальчивости стукнул кулаком по столу:

— Верно говоришь: сложное дело! Только ведь, к примеру, и председательствование в колхозе — не простая вещь. Ты мне дай читать про наше колхозное житье-бытье такое, чтоб я не думал, что это книжка, а сказал бы: «Вот она, сама жизнь! И герой, черт возьми, вроде ты сам, но в тысячу раз лучше, умней!» И пусть при чтении такой книжки душа моя ясность и силу обретает, а не мечется, как в потемках… Помнишь, Овечкина ты мне подсунула, когда я еще бригадирил? Всю ночь читал, а потом как бы жить стало легче. А вот недавно Вера дала мне книжку, в которой описывается колхозник Агафон. Живет, как жук, детей плодит, да водку пьет, да свистульки из глины делает и на базаре продает. Мельтешит, суетится на страницах блаженненькая душа. Критика наша поучает: какая глубина и тонкость переживаний, какая слитность с природой, с колхозной жизнью. А меня герой такой лишь раздражает, скучно с ним. Не согласие вносит он в мою голову, а неясность, тоску…

Павел Николаевич разволновался, даже скулы у него побурели. Вера Гавриловна посоветовала перебраться в другую комнату, где стоял уже накрытый стол. Но муж, захваченный собственными мыслями, спросил Максима, правильно ли он рассуждает. Ответ ему, собственно, был не нужен; он порылся в книгах на полке, достал одну, быстро полистал ее и вдруг вскинулся повеселевший, торжествующий:

— Вот, нашел ту страничку! Послушайте, что говорили классики. Я подчеркнул, когда читал. «Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства». Для кого это сказано? Для будущих поколений, для нас.

— Это Гоголь! — подхватил Максим, изумляясь тому, что хозяин оказался таким любопытным собеседником.

— Надо бы почаще вспоминать эти слова! — воскликнул тот и поставил книгу на место. — Когда Вера прочитала мне это впервые, я ахнул. Верно, до чего же верно сказано. Ко всей нашей жизни эта мысль применима.

— Ладно, пошли все-таки к столу, — сказала польщенная Вера Гавриловна. — Там и продолжим наш литературный диспут. — Она рассмеялась и, взяв мужчин под руки, повела их в другую комнату.

Но за столом разговор снова завязался о новом доме, о гремякинских делах, и хозяева, хоть и старались развлекать гостя, были чем-то смущены. Вера Гавриловна, опечалившись, пожаловалась, что их новый дом кое для кого в Гремякине — как бельмо на глазу. Ведь у председателя колхоза кроме истинных друзей всегда найдутся завистники и недруги: тому как-то отказал дать лошадь, другому — строительные материалы, третьего пропесочил за нарушение трудовой дисциплины. Вот и пустят какой хочешь слушок…

Пока говорила жена, муж делал вид, что забавляется с Миладой, но лицо его становилось все мрачнее, брови насупились. Что-то сильно тревожило его, он косился на Максима, не зная, как дать знать Вере Гавриловне, чтобы она замолчала. Наконец, Павел Николаевич не вытерпел, досадливо сказал:

— Не будем об этом, Вера!

— Почему — не будем? — запротестовала та и даже слегка покраснела. — Нас дегтем пытаются обмазать, а ты в благородство играешь? Интриганство никогда к добру не приводило.

— А вот перестроим Гремякино, умолкнут все интриганы.

Максиму захотелось сгладить возникшую и не совсем понятную ему неловкость, он откинулся на спинку стула, пошутил:

— Если в Гремякине сплошь появятся такие дома, как у вас, пожалуй, утрете нос райцентру. Подаете пример великолепный!

Но, должно быть, Павел Николаевич по-своему понял его слова, он потупился, замкнулся. А когда встали из-за стола и Милада, прихватив кукол, выбежала во двор, он проговорил, не глядя на Максима:

— Дом я, конечно, построил на собственные денежки. А что, может, кто болтает разное, так язык без костей, как говорится. Правда, угораздило меня поставить железные ворота, вот они и колют глаза другим.

— И зачем мы их поставили? — с сожалением вздохнула Вера Гавриловна.

— Так красиво же! — воскликнул Павел Николаевич, как бы оправдываясь.

— Повод дали писать анонимные письма. Народ в Гремякине разный…

— Письма — чепуха. Перемелется…

Павел Николаевич развел руками и наконец поднял глаза на Максима; было в них выражение раскаяния и смятения. Потом он постоял у окна, наблюдая, как Милада укачивала на гамаке своих кукол, и, быстро обернувшись, заговорил глуховато и печально:

— Понимаешь, Максим Григорьевич, анонимки на меня посыпались в районный и даже областной комитеты народного контроля. Неприятно, конечно. Имя мое марают некоторые людишки. Подлость — она знаешь какая наглая? Обезоруживает человека. Уверен, разберутся, но воду уже помутили… А все из-за этих железных ворот, будь они прокляты!..

Он не успел договорить — раздался телефонный звонок. Павел Николаевич поспешил в свой кабинет и долго там разговаривал.

— Секретарь райкома Денис Михайлович, — сказал хозяин, возвратясь. — Первый за весь месяц звонок домой… К докладу материалы уточняет…

Вскоре Максим стал прощаться. Хозяева проводили его за те самые железные ворота, которые так их беспокоили, пригласили заходить в гости в любое время.

Солнце уже было на спаде, во многих дворах дымили летние печки — хозяйки готовили ужин. А за огородами, на Лузьве, трещала, удаляясь, моторная лодка любителя-рыболова…

Дорогой домой Максим думал о том, что он многое узнал сегодня о гремякинском председателе, увидел его в домашней обстановке, но понять этого человека до конца не смог. Было немного досадно, что конец встречи получился торопливый, скомканный, что-то очень важное ускользнуло от наблюдения. В памяти рисовались одна за другой картины: то новый дом с железными воротами, то неожиданный разговор о литературе, то тревожные взгляды хозяев, когда речь зашла об анонимных письмах. Все менялось в голове Максима, как